Зрелость

Лиза провожает меня в участок. Я жду немного, и, когда называю свое имя, вид у служащего многообещающий. У меня есть пропуск! Я страшно обрадовалась. Он действителен до понедельника. Я должна остановиться в Нанси, и это будет целых пять дней, если врач вовремя даст мне свидетельство о временной нетрудоспособности. Я делаю необходимые покупки, провожу уроки и возвращаюсь, чтобы лечь в постель и вызвать доктора. Читая, я жду до половины девятого, у меня такое ощущение, будто я действительно больна. Он приходит: откинутые назад седеющие волосы, черепаховые очки, надлежащий вид. Он ощупывает меня, и увы! Находит обыкновенную ломоту. Он спрашивает меня в точности в духе Кнока: «Вы не карабкались по гладкой веревке? Не поднимали тяжелого чемодана? Очень странно». И еще с проницательным видом спрашивает: «У вас не бывает иногда ощущения, что вы садитесь на камень?» Тем не менее он идет за инструментами, чтобы удостовериться в отсутствии у меня аппендицита. Он берет у меня из пальца кровь и разводит ее в зеленой жидкости. Обнаруживает 11 000 лейкоцитов, это чересчур много, но для острого аппендицита недостаточно. Он выслушивает меня и с ученым видом рассказывает о воздействии холода на ноги, подняв брючину, чтобы показать свои длинные кальсоны; и еще говорит о кишечной петле у негров и эскимосов. «Когда негр выходит из своей хижины и ставит ногу на мокрую траву, он сразу ощущает кишечный рефлекс», — уточняет он. Наконец он подписывает мое свидетельство и жалует мне освобождение до следующего понедельника. Я быстро встаю и собираю чемодан.

31 октября.

Половина седьмого. «Дом», «Ротонда» едва пробуждаются. Восточный вокзал, я сажусь на тот же самый поезд, на котором два месяца назад уехал Сартр, на том же перроне. В поезде полно солдат. У моего соседа пальцы, как лошадиное копыто, лицо красное, дурацкое; остальные — довольно живые крестьяне, возвращающиеся из сельскохозяйственного отпуска; они играют в белот, разговаривают мало. Я говорю себе, что скоро они погибнут, и в то же время не могу в это поверить, все по-прежнему похоже на маневры, мнимую войну. Сельская местность затоплена; это выглядит поэтично и катастрофично — леса и изгороди, выступающие из огромных озер.

Я прибываю в Нанси в час пополудни. Никто даже не спрашивает у меня пропуска. Я иду по большой улице с чемоданчиком в руках. Мертвое молчание; лавки живут, кондитерские забиты конфетами, карамелью больших размеров, на вид свежайшей, но никого не видно, можно подумать, что город эвакуирован, на меня это произвело сильное впечатление. Выхожу на площадь Станислава, которая после прочтения «Лишенных почвы» Барреса всегда казалась мне такой привлекательной из-за своих таинственных позолоченных ворот; средь этого внушительного безмолвия она очень красива, пустынная под голубыми небесами, с рыжей листвой парка на заднем плане. Иду до другой площади, в штаб-квартиру, откуда меня посылают в жандармерию, которая еще закрыта. Решаю пойти сначала позавтракать и пересекаю парк, огромный, роскошно рыжий. Внезапно раздается пронзительный звук сирен; люди не паникуют, напротив, их стало гораздо больше, чем только что; я думаю, что речь идет о каком-нибудь учении, к которому нантийцы привыкли, и все-таки меня это немного удивляет. Наконец я понимаю: я приехала в самый разгар тревоги, а теперь дали отбой. В городе полно народа. Я нахожу главную улицу с магазинами, кинотеатрами, ресторанами; это напоминает Страсбург, только не так красиво; почти все дома обнесены деревянными изгородями: город кажется огромным лагерем. Какой-то человек кричит мне: «Когда я увидел вас, мне показалось, что я все еще на бульварах». Это из-за желтого тюрбана, высоких каблуков и сережек. Позавтракав в дешевом ресторане, я возвращаюсь в жандармерию. Там страшная сутолока, наступают друг другу на ноги, одна женщина застонала: у нее флебит; другая в слезах: она только что узнала о смерти своего ребенка. Пропуск в Мюлуз никому не выдают, приказ генерала. Все говорят по-немецки, даже солдаты. Через полчаса я оказалась в первом ряду; у меня берут мой документ, человек кивает головой, читая «Брюмат», и идет к лейтенанту, я бросаюсь вслед за ним. Лейтенант смотрит на меня через очки: «Это не для того, чтобы встретиться с приятелем?» — «О! Нет!» — как можно искреннее отвечаю я. Он дает мне двадцать четыре часа. Разочарованная, я ухожу в растерянности; только двадцать четыре часа… Смогут ли мне продлить пропуск? С грустью иду прогуляться вдоль каналов.