Зрячая ночь. Сборник

По лицу бабки мелькнула тень разочарования. Ей определенно было интересно посмотреть, как жил усопший сосед, но потрошить быт деда перед незнакомой теткой я не планировала. Словно почуяв мое напряжение, бабка вдруг улыбнулась, ровный ряд белых зубов выглядел бы пугающим, не будь сейчас так легко заказать вставную челюсть, и проворно вытянула из-под лавки небольшой бидончик.

— Я вот тебе попить принесла, умаялась небось, с непривычки-то?..

Взгляд прозрачных глаз гипнотизировал, мне совершенно не хотелось пить, но я кивнула.

— Конечно, умаялась, вон, бледная вся, на, попей, доченька, попей…

Она наклонила бидон, сняла с него крышку и осторожно плеснула в нее чего-то желтого, терпко пахнущего. Я и не заметила, как белая ручка этой самой крышки оказалась в моих руках, как поднесла ее к губам, как послушно сделала первый глоток, ожидая почувствовать приторную сладость переваренных яблок, но питье оказалось прохладным, кислым и горьковатым.

— Что это? — Запоздалый вопрос заставил бабку хитро осклабиться.

— Вишня дичка, макова водичка, травки с полянки да две поганки, — скороговоркой выпалила она, помолчала, наблюдая, как вытянулось мое лицо, и залилась громким смехом, слишком молодым и звонким для ее лет. — Ох, совсем ты городская, девка! Яблочки это зимние, вот и кислят. Пей!

И я выпила. Сделала глоток, потом еще один, потом еще. Внутри разливалось тепло и спокойствие. Два давно забытых чувства, которые во мне давно заменили тревога и холод. Одиночество и тоска. Вина и неустроенность. Но сидеть на завалинке рядом с домом, пить домашний компот, щуриться на полуденное солнце и дышать разогретым деревом было приятно. Очень приятно. Даже бабка, мимоходом расспрашивающая о всяком, абсолютно не напрягала. Легче было ответить и снова замереть, наслаждаясь теплом и спокойствием. Спокойствием и теплом.

— А зовут тебя как?

— Тося.

— А маму твою?

— Елена.

— А брата как?

— Михаил.

— Красивые имена.

— Нас дедушка так назвал.

— А почему не папа?

— У нас не было отцов. Ни у Мишки, ни у меня.

От куста с шиповником взлетел тяжелый шмель, он деловито зажужжал, облетая цветы, выискивая самый ароматный. Я принялась следить за ним, испытывая неописуемый восторг. Такое маленькое существо, живое и теплое, кружилось передо мной, и я тоже начинала чувствовать себя живой. Хоть бери и начинай жужжать.

— Вот как значит, безотцовщины… Что ж поделаешь. Значит, мама вас растила?

— И дед.

— И дед. А Лена-то, мама ваша, приезжала сюда, когда? Не видала ее ни разу.

— Нет, она деревню не очень любит.

Шмель еще немного пошумел рядом и устремился к кустам за забором. Я разочарованно вдохнула и сделала еще один глоток. Компот в крышке не заканчивался, хотя я пила и пила его, наслаждаясь прохладной горечью.

— Что ж так? Хорошо на природе, чего не любить?

Я задумалась, вспоминая, и наконец отыскала ответ где-то очень глубоко в памяти.

— Ей тут спится плохо. Сны дурные. Голова тяжелая. Не любит.

— Вот как… А тебе как спится?

— Да ничего обычно. А сегодня с дороги плохо спала.

— А ты как спать соберешься, подойди к окошку да попроси.

— Чего попросить?

— Чтобы мак-цветок тебе сон приволок. — И снова залилась своим девичьим смехом.

Стоило это простому слову из трех совершенно обычных букв прозвучать, как я словно очнулась ото сна. Руки сами собой сжимали крышку от бидона, на белом поле ее бока красовался алый, налитой мак. Я перевела взгляд на старуху, та смотрела на меня, оборвав смех.

— Что, не любишь маки?

— Не люблю.

— А зря. Сонный цвет ворожбу творит. А пробуждаешься совсем другим человеком.

— Каким? — Горло снова сжалось предчувствием беды.

— Тем, которым суждено было родиться.

— Мне вообще не нужно было рождаться. — Слова вырвались сами собой. Разморенная теплом, я просто потеряла бдительность, а целый ворох моих несчастий только выжидал подходящего момента, чтобы захлестнуть меня памятью о них.

— Как же так, деточка? Разве ты не сделала ничего, стоящего рождения?

Слезы горчили на языке, я потянулась к кружке и сделала большой глоток соседского варева.

— Все, что я делала, становилось самой большой ошибкой. Каждый гребаный поступок. Я шагала вперед, а позади оставалась выжженная земля. Ни работы нормальной, ни друзей. Только нескончаемый монолог в голове, где я сама же доказываю, какое я ничтожество.

— Это что же, Тось, никто тебя никогда не любил, выходит?

— Мишка. — Родное имя жгло губы, как истлевшая до фильтра сигарета. — Мишка меня любил. Он всегда меня защищал. Он был моим союзником, понимаете? Чтобы ни происходило, я знала, что брат будет за меня. Всегда.

— А потом?

— А потом мы выросли. Ну, он вырос. Отучился на архитектора, начались проекты, работы, стройки… Встретил Веру свою…

— Жена его?

— Нет. Они долго встречались, жили вместе…

— Не срослось, что ли? — Бабка даже подалась вперед, не замечая, что платок окончательно съехал на затылок.