Зримая тьма. Самоубийственная гонка.

Дело было не только в побеге, хотя мысль об утреннем провале пришлась как удар в солнечное сплетение: когда сегодня на рассвете он несся на патрульном катере мимо скалистого мыса — пистолет наготове, ноги уперты в мокрый от брызг планширь, сирена надрывается воем, словно скованные в аду грешники, — Блэнкеншип, на мгновение поддавшись самообману, поверил, что засек этих мерзавцев. Однако его ждало разочарование. То, что в обманчивом утреннем свете он принял за лодку, на деле оказалось картонной коробкой, свалившейся с какого-то судна. Не желанная добыча, за которую он готов был отдать руку или ногу, а плавучий мусор с надписью «Консервированные супы “Хормел”» — обман зрения, вызвавший острое желание сию же минуту задушить производителя супов. В этой гонке его обошли по всем статьям. Пусть бы уголовники получили преимущество в одни корпус — это было бы честно и справедливо, — но никак не в два! И вдобавок, будто в насмешку, ему достается всякий хлам вроде коробки из-под супа, качающийся на волнах в кильватере их победы. Да, его обманули и провели, и, шагая к карцеру, Блэнкеншип вдруг почувствовал себя настолько раздавленным и опустошенным, что впору было упасть без сил. Оставался еще один повод для беспокойства, что-то, о чем, он чувствовал, следует задуматься, но оно вылетело из головы, когда, уже входя в карцер, комендор заметил выражение лица сержанта Малкейхи и понял, что надо ждать новых неприятностей.

Кислая мина Малкейхи лишь частично объяснялась его унылым нравом — он к тому же страдал от последствий малярии. Худой, некрасивый, с огромным крючковатым носом, сержант был кадровым военным, прослужившим в армии пятнадцать лет. Заключенных, которых именовал не иначе как «вонючками», сержант глубоко презирал за то, что (как он объяснил Блэнкеншипу) они жили в свое удовольствие с бабами в Нью-Йорке или Чикаго, пока он «гнил в джунглях» на военной службе. Наверное, заключенным порядком бы от него доставалось, но для настоящего мучителя Малкейхи был слишком измучен малярией, войной и жизнью в целом, поэтому его хватало лишь на вялые пинки и затрещины.

— Это им только на пользу, — объяснял он Блэнкеншипу, когда тот делал ему внушения. В такие минуты на бесцветной, злобной физиономии сержанта ясно читалось отвращение.

— Как дела? — спросил Блэнкеншип.

— Да тут один придурок вообразил себя самым главным.

— Новенький?

Ворота медленно раскрылись, испустив пневматическое шипение.

— Ну что, поймали этих голубчиков, комендор?

Неуместный вопрос, да еще напомнивший о сегодняшней неудаче, так разозлил Блэнкеншипа, что он повернулся и рявкнул:

— Черт побери, Малкейхи, я же спросил: он новенький?

Малкейхи сразу же сник,-

— Да, сэр. Пять дней на хлебе и воде.

— За что?

— За драку. Перевели из роты Б. Полковник распорядился, чтобы днем его держали наверху.

Блэнкеншип прошел к себе в кабинет — угловую комнату с огромными зарешеченными окнами. Малкейхи ковылял следом.

— Так в чем же дело? — спросил Блэнкеншип, усаживаясь за письменный стол. — В какую камеру его определили?

— В пятнадцатую, сэр. Честное слово, комендор, он просто отказывается подчиняться. Эта вонючка заявляется сюда с умным видом и начинает выделываться: ему, видите ли, не нравится, как тут пахнет; он «разочарован» — он так и сказал, комендор, честное слово, —тем, что его поместили в камеру без окон и с искусственной вентиляцией. Он чесал языком просто не умолкая. В жизни не видел такого наглого сукина кота.

— И что? — Пристально глядя на Малкейхи, Блэнкеншип чувствовал, как ярость заливает ему глаза: веснушчатое, болезненно-желтоватое лицо сержанта сморщилось от страха.

— И что? — повторил он.

— Комендор, я всего-то один разок и ударил. Легонечко...

— Черт побери, Малкейхи! — Блэнкеншип с силой рубанул кулаком по столу, утренние события троекратно усилили его ярость. — Я же просил держать свои ирландские лапы подальше от заключенных!

— Комендор, Христом Богом клянусь... — Для пущей убедительности Малкейхи закатил мутные желтоватые глаза. — Даже не до крови, — оправдывался он. — Я только...

— Молчать!

— Слушаюсь, сэр.

— Последний раз предупреждаю. Если услышу, что ты хоть пальцем тронул кого-нибудь из уголовников, будешь объясняться с полковником. Ты меня понял?

— Так точно, сэр, — мрачно ответил сержант.

— Ну хорошо, а теперь приведи сюда заключенного.

— Слушаюсь, сэр.

— И отдай мне дубинку, — добавил Блэнкеншип, протягивая руку. — Вы тут вконец одичали, мать родную готовы избить.