Зуб дракона

— Сомневаетесь? Да он тогда со сломанной ногой был, а ее на девятый этаж в строящемся доме затащили. Вы думаете, он бы туда поднялся? Я тогда в суде все пороги обила, да только без толку все. Не поверили мне. Соплюхе этой поверили, а мне нет. Вову осудили, а те, кто виновен, на свободе гуляли. Всю жизнь ему искалечили.

— А как же его с шизофренией осудили?

— А он не болел тогда. Это уже потом, когда его во взрослую тюрьму перевели с малолетки. Он полтора года не досиживал, в больнице пролежал.

Старлей недоверчиво хмыкнул, но ничего больше не сказал. Он повернулся и пошел к двери, на ходу бросив матери через плечо:

— Вы за ним все же поглядывайте, не годится так…

Когда дверь за ним закрылась, я прошел в свою комнату и плюхнулся на постель, заложив руки за голову. Все тело мелко подрагивало от напряжения. Пока этот мент находился рядом, мне было не по себе, хотя я старательно это скрывал даже от самого себя. При всем его внешнем добродушии есть в его взгляде что-то такое, от чего у меня мурашки по спине бежали. Недобрый у него взгляд, волчий какой-то. Так и кажется, что видит меня насквозь и все мысли в моей башке как по бумаге читает.

В последние дни меня стали одолевать сомнения: а не зря ли я согласился с Ханыгой? Ведь если честно, то согласился не только потому, что должник Ханыги. Просто мне надоело так жить. До спазмов в горле надоело. Хочется жизнь переменить к лучшему. Сорвать бы один раз хороший кусок и слинять отсюда куда-нибудь. Все равно куда. В Сибирь, в Среднюю Азию, к черту в зубы! Лишь бы уехать и начать жизнь заново. Сделать себе документы надежные, заняться бизнесом. За деньги все можно.

А Ханыга умеет убеждать. Кассы он уже четыре раза брал и всегда без жертв, если не врет. Да и сам я уверен, что стрелять не придется. Пушки будут газовые, для испуга. И еще фактор внезапности. А пока спохватятся, мы уже будем далеко.

Нет, все же согласился я не ради Ханыги, не из-за его слов о воровском братстве и взаимовыручке. Понасмотрелся я на зоне, чего эта романтика стоит. Все эти сказки рассчитаны на стригунков сопливых. А меня на вторую неделю отсидки на зоне опустить хотели. За сопротивление так отделали, что очнулся я уже в санчасти, с сотрясением мозга. И если бы не Ханыга, то пришлось бы мне худо. Он же меня и обучил, как под шиза косить, он же помог в санчасти задержаться и не выходить на общие. И хотя психушка тоже не сахар, все же это лучше, чем каждый день обещанной смерти дожидаться.

А сказкам про воровское братство пусть Сашка Ведерников верит. Он и сейчас-то у Ханыги на побегушках, а что дальше будет? Даром Ханыга ничего не делает, я уже убедился. И ведь Сашка, придурок, смотрит ему прямо в рот, свято верит во все. Надо же быть таким раздолбаем. Ну, да хрен с ним, с Сашкой, это его дело. Лишь бы помог кассу взять, а там я им обоим ручкой сделаю. Хватит с меня. Совком был, пэтэушником был, зеком был, шизиком. Не хочу больше. Жить хочу нормально. Чтобы копейки не считать, чтобы в душу никто не лез. Уеду. Первым делом куплю себе самую дорогую путевку в кругосветное путешествие. Хочу мир посмотреть, а то кроме этой дыры ничего не видел. Ну, разве что, Оренбург, да и тот через решетку. Помню, в детстве у меня мечта была, прокатиться по морю на теплоходе. Обязательно на белом. Я часто так и засыпал. По лицу слезы бегут от материных затрещин, а глаза закрою и вижу: море синее, чайки носятся, как угорелые, и пароход белый-белый, как облака на небе… И я стою на верхней палубе, в капитанской фуражке… Так всю жизнь и мечтаю, да только дальше этого дело не двигается. Отец как-то пообещал купить путевку на Черное море, да так и ушло это обещание вместе с ним… Уеду. Вот только мать… Все же жалко ее, несчастная она. Ну, ей можно будет денег подкидывать, без обратного адреса, чтобы не бедствовала. Хотя… один хрен, Петюня пропьет.

Отдохнув немного в своей комнате, я прошел в ванную, побрился, специально слегка порезавшись в двух местах, чтобы рожа постнее выглядела, и прошлепал босыми ногами на кухню. Мать стояла у плиты, помешивая половником варево в кастрюльке, и смотрела в окно заплывшими от слез глазами. На секунду у меня сердце сжалось от жалости к ней, но, подавив в себе желание подойти и обнять, я дернул ее за рукав и захныкал:

— Мамка, есть хочу, дай пожрать.

Она замахнулась на меня половником.

— Отстань, нетопырь! Горе луковое… Не готово еще. Поешь вон селедки с хлебом.

Наспех перехватив и выпив чай, я прошел в свою комнату, оделся и направился к двери. Заметив меня в куртке, мать прикрикнула:

— Куда опять собрался, идол! Сиди дома…

Не слушая ее, я хлопнул дверью, выскочил из душного подъезда на вечерний морозец и отправился к Ханыге.