Зуб мудрости

В пустынном холле гостиницы, в глубоком кожаном кресле сидела — точнее, ввиду своих миниатюрных габаритов, почти лежала — «тенессистка-Фаина Каплан». По тому, как она вскочила при появлении Петра Ивановича, как подалась ему навстречу, по выражению глаз — по всему этому было видно, что она, находясь здесь, в неинтересном одиночестве, дожидалась именно его, борца с курортной бюрократией. На ней был цветастый сарафан, в котором она уже не напоминала ни революционерку, ни спортсменку: ее несколько взволнованный облик был просто женственен и уютен. Даже некоторая растерянная суетливость, с которой она стала говорить, подтверждала эту новую, и видимо, исконную версию образа:

— Доброй ночи! Думаю, излишне уточнять, что мы с вами завтра отказываемся от завтрака. Извините за тавтологию! — Она засмеялась, оглянулась в сторону администраторши, осеклась. Продолжила в деловом тоне, как с соратником: — Предлагаю начать день с утреннего моря. Затем спортплощадка, бадминтон и прочее… — Было заметно, что она не знала, как себя вести.

— Но… извините… — Петр Иванович в смятении развел руками: в одной был кефирный пакет, в другом — подозрительная бутылка с капроновой пробкой.

— О! — женщина, откинув голову и приподняв плечи, сделала оборонительный жест ладонями, выставив их перед собой. — Спасибо, спасибо, но у меня другие предпочтения!

— Но я… не в том смысле, — Петр Иванович виновато улыбнулся.

Некоторое время они смотрели друг на друга, затем женщина, выдохнув кроткое: «Жаль», — повернулась и, цокая каблуками босоножек, пошла к лифту. Следом виновато двинулся и Петр Иванович.

— Приятных снов! — останавливаясь, сказал он в спину женщине, когда та входила в лифт.

— Вы покорили меня тем, что…, — грустно успела сказать она, пока не закрылись створки лифта.

Петр Иванович тяжело вздохнул и пошел наверх пешком.

В номере Петр Иванович принял душ и вышел на балкон. Там он, не садясь за стол, стоя лицом к ночному городу, налил полный стакан чачи, грустно потрогал область левой груди и, переведя дух, медленно, но уверенно выпил. Крепость была как у разведенного, пятьдесят на пятьдесят, питьевого спирта. Своеобразного вкуса и запаха он сейчас не чувствовал и не слышал, и потому именно эта знакомая, беспримесная крепость щемяще напомнила дом, а следом логично навеяла конкретное — смешной случай с зубом мудрости. Петр Иванович даже тихо засмеялся, утирая выступившие, вероятно, от крепкого напитка, слезы: «Анестезия и дезинфекция! — два в одном!» — здесь уже, видимо, примешалась какая-то въедливая реклама.

А южный приморский город мерцал словно гигантская, усыпанная алмазной крошкой подкова, потерянная тысячелетия назад мифическим героем у края земли. Корабли на рейде мигали огненными радужными гирляндами. Всюду играла музыка. Разные мелодии и непонятные слова песен смешивались в единый звук, который довлел над бухтой, то стихая, то усиливаясь. И казалось закономерной его волнообразная природа, потому что все, что жило здесь, под ночным куполом, в этом мерцающем пахучем мире, было рождено богами моря.

Перед тем как отправиться спать, Петр Иванович разрезал пакет с кефиром, сделав большое, насколько было возможно, отверстие. Но пить не стал, а аккуратно, насколько могли уже неверные руки, поместил пакет на широкие перила балкона. Завтра утренние голуби, еще до его пробуждения, склюют все содержимое. Петр Иванович был в этом уверен, ведь он не впервые на побережье, — к тому же так всегда поступала жена с остатками пищи.

Когда жена была рядом, всегда было чем полакомиться голубям и чайкам.