Зубик

Зубик

1

Друзей у меня не было никогда. Почему – не знаю. Вернее, нет - знаю, только этого парой слов не объяснишь.

Семья моя со среднестатистической точки зрения выглядела вполне благополучной. Оба родителя имелись в наличии, работали, на учёте в диспансерах не состояли. Отдельная небольшая квартирка на окраине Москвы в то время считалась пределом мечтаний советского человека. Я учился в школе, перебиваясь с тройки на четверку, что давало мне возможность, с одной стороны, не оставаться на второй год, а с другой - не выглядеть в глазах ровесников «ботаником» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Мой отец был простым токарем, однако любил классическую музыку, не курил, пил довольно редко, интересовался международными событиями и совершенно не умел материться. Большую часть свободного времени дома он проводил на крохотной табуреточке в углу, скрывшись за очередным номером «Известий». Возможно, поэтому я с трудом могу вспомнить его лицо.

Мама моя, учительница, напротив, владела искусством нецензурной брани в совершенстве, что в сочетании с невыносимо писклявым тембром голоса производило на её учеников эффект ударной волны, заставляя пригибаться к партам, краснеть и сворачивать уши в тоненькие трубочки. К моему счастью, преподавала она в другой школе, хотя своей порции чудесных звуков мне доставало и дома.

Хуже всего было, когда отец приходил домой позже обычного или слегка нетрезв. Даже я, взрослый уже мужик, не смог бы сейчас повторить тот поток отборной брани, что обрушивала на него моя хрупкая мама, грозно поблёскивая подслеповатыми глазками за стёклами огромных очков. Сначала поминались все родственники по отцовской линии – бездельники, ловеласы и алкаши, потом последний забитый в квартире гвоздь, а потом, в ответ на жалкие оправдания отца, что, дескать, у коллеги отмечали день рождения, ещё и всю тяжёлую промышленность, которая нормальный пылесос произвести не может, зато является уютным прибежищем всех сук, кобелей и козлов. Отец пытался целовать маме ручки, за что получал скрученным полотенцем по губам, и отползал, всхлипывая, в свой угол.

Впрочем, врать не буду, происходило такое не часто. Отец, вышколенный долгими годами совместной жизни с мамой, обычно был тише воды, ниже травы, и расслабляться себе не позволял. Голос его я слышал чаще ночью, чем днем. Уж не знаю, чем это было вызвано – скрытой болезнью, кошмарами или воспоминаниями - но практически каждую ночь во сне отец начинал бормотать, стонать и издавать протяжные жутковатые завывания, от которых я зарывался в одеяло с головой и старался погрузиться в себя, считая овечек. Мать использовала другое средство – огромные затычки из ваты, торчащие из обоих её ушей. Впрочем, и спала она, в отличие от нас с отцом, на кухне, на небольшом кривеньком фанерном диванчике, с которого грустно свисали её синюшные костлявые ноги.

Большую часть времени они жили мирно, почти не замечая друг друга и не разговаривая. Не знаю, всегда ли так было – должно быть, нет, раз уж я каким-то образом появился на свет – но я не припомню случая, чтобы отец по-настоящему обнял маму, а она назвала его ласковым словом или погладила по голове. Общение было опосредованным, через вещи – отец приносил зарплату и всё до последней копейки оставлял на столике, мама стирала одежду и развешивала на балконе, отец её молча гладил и надевал. Еду готовила мама, хотя не умела совершенно. Все свои детские годы я ел пересоленую манную кашу, подгоревшую рыбу и разваренные до кашеобразного состояния макароны. Усугубляло положение ещё и то, что мама была патологически рассеянна. Помешивая суп в кастрюльке, она могла вдруг замереть, уставившись в одну точку, и очнуться только тогда, когда вся вода уже выкипела, а овощи начали подгорать. Причем это не избавляло нас с отцом от необходимости есть полученный суп, поскольку мама считала кощунством выбрасывать продукты независимо от того, в каком состоянии они находились. Так что довольно часто мы доедали заплесневелый хлеб, гнилые помидоры и «слегка подвявшее», как говорила мама, мясо, от которого разило за километр. Поначалу мой желудок бунтовал, и пару раз пришлось даже вызвать «скорую», но потом я привык и мог переварить всё вплоть до яичной скорлупы, которая в изобилии содержалась в яичнице, поджаренной моей матерью.

Мной родители интересовались редко. Собственно, отчётливо помню я всего два случая. Как-то раз, без всякого повода, получив премию или аванс, отец расщедрился и подарил мне маленький радиоприёмничек, который, кроме шипения, мог издавать довольно осмысленные звуки, напоминающие то ли музыку, то ли речь диктора. На следующий же день у меня его отобрали старшеклассники, поставив под глазом огромный фингал. Домой я пришел подавленный и разбитый, но лучше бы не приходил вовсе – мать, услышав об утрате приёмника, избила меня шваброй так, что всё тело покрылось синяками, а рука не гнулась в запястье пару недель.