Зубровский

Онемение достигло уже плеч, и гранату Фатима держала, будто двумя кусками дерева. Провода двоились и троились у нее перед глазами, граната в руке тоже, и она знала, что все должно быть именно так. Не медленный уход в забытье. А вот так, последняя вспышка — и все! Глаза и руки подводили ее, и она не надеялась уже, что ей удастся это сделать.

Левой рукой она потрогала рассеченное плечо. Оно было мокрым, но боли не чувствовалось — боль ушла куда-то вниз, к ногам. Эта сковывающая слабость должна скоро пройти. Она вновь ощутила то огромное чувство ненависти, которое привело ее сюда.

В темноте едва заметно горели лампочки аварийного освещения. Предметы внутри шахты — полки с приборами и реле, переплетения проводов и тросов — все стало бесплотным, лишь стена перед ней незыблемо чернела в темноте.

Хватаясь руками за провода, она поползла к стене. Ставшие чужими ноги безвольно волочились за ней. Шум снаружи сменился тишиной.

Через несколько минут, показавшихся вечностью, она добралась к нужному месту. С трудом поднявшись, потянулась рукой к выглядывающему из стены кронштейну.

Ей удалось подтянуться и перевалить свое тело через кронштейн. На это ушли последние силы, и она легла навзничь, не в силах пошевелиться.

В ушах стучало, в голове билась мысль: «Неужели не смогу?».

Она силилась вытащить чеку. Шансов вытащить — никаких. Но постараться нужно, иначе все теряет смысл. Она дернула чеку, но рука не действовала, а когда сконцентрировала на ней внимание, рука сорвалась. Черт! Она обругала себя. Теперь все ее тело онемело до такой степени, что она уже не сможет вырвать чеку…

Внезапно ее охватило отчаяние — ей не справиться. Она не сможет. Изо всех сил рванула чеку. Непривычное усилие вызвало боль в спине, и она закричала.

В этом крике было все — и инстинктивная просьба о помощи, и жалоба о бессмысленно загубленной жизни, и стон от невыносимой боли. Ну, почему, почему все это произошло именно с ней?

И в этот момент чека вдруг подалась…

Она услышала щелчок, и на душе у нее стало так хорошо и свободно, будто она сбросила с плеч тяжеленный груз, который до этого мучил и давил ее.

В ту же минуту ее тело обмякло и застыло.

* * *

Ну, вот и все, думал Зубровский. Он лежал на спине возле шахты, дивясь на звезды, повторяя себе, что не знает, что с ним случилось. Он и не знал. Он услышал грохот взрыва, потом сквозь решетку шахты вырвалось пламя, и что-то огромное, мощное смело его с крыши и кинуло на землю. Потом наступила блаженная тишина и покой, он почувствовал, как стремительно летит вверх в бесконечном синем просторе. Почему он летит? Может, подбросило взрывом? Непохоже — очень уж высоко. Он чувствовал, как напряженно раскинуты руки и ноги, и весь он в каком-то одеревенении. Наверно, убит и летит к небесам. Неужели рассказы о душе, которая возносится на небо, — правда? Но он же чувствует, что возносится не одна душа, а и тело, и причем во всей одежде.

Мысль о том, что он убит, не вызвала страха, отчаяния или ужаса. Голову сверлил только один вопрос — цела ли плотина? Он не слышал гула воды, но подумал, что это могли просто отказать барабанные перепонки.

Внезапно чувство покоя и отрешенности сменилось ощущением дикой боли, будто через позвоночник стали протыкать стальной прут. Он снова провалился в темноту. Потом услышал голоса, двое шли по крыше, и один из них сказал: «Да не трогай ты его, этот готов». Хотел крикнуть «Я жив, жив!», но ни гортань, ни язык, ни горло не двигались.

— Что это был за взрыв? — спросил один у другого.

— Она взорвала гранату, — ответил тот. — От бетона откололся кусок. Довольно большой, но плотина держится. Сейчас спускают воду. Похоже, они просчитались с количеством взрывчатки.

Не просчитались, подумал Зубровский. Он давно думал об этом. Основной заряд находится в этом куске. При взрыве в воде поднимется огромная волна. Надо предупредить их об этом. Но силы уже покидали его.

Затем он почувствовал — кто-то, склонившись над ним, тянет его за руку, увидел прямо перед глазами асфальт и бетонный бордюр проезжей части. Это был Мурадов, его голова появилась на фоне неба, волосы лучились в отблесках пожара, а глаза были какие-то тусклые и настороженные.

— Как себя чувствуете?

Надо кому-то сообщить, думал Зубровский. Хотя бы мулле… Что-то удерживало его от этого, но больше рассказать было некому.

— Она… — прохрипел Зубровский, думая о взрывчатке.

— Она мертва, — сказал мулла.

— Нет… взрывчатка… основная часть — в отвалившемся куске…

Глядя куда-то в сторону, мулла какое-то время сохранял молчание.

— Это вы зря, — повернувшись, он наклонился к майору. В его глазах уже не было никакой тусклости — только ненависть. — А жаль… жаль, майор… Мне действительно жалко.