Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Он один за другим отпер и распахнул черные лакированные сундуки, жадно выхватывая бесподобное малиновое и белое, царственное голубое и золотое. Вас удивляет, что он не устрашился без посторонней помощи взяться за туалет столь обширный и многосложный? Вам странно уже было узнать, что он привык в Оксфорде каждый день одеваться caмостоятельно. Но настоящий денди способен на такую исключительную независимость. Он не только художник, но и ремесленник. И хотя на месте того, о ком мы ведем беседу, любой другой лишенный помощи рыцарь, вероятно, пропал бы безнадежно в лабиринте пряжек и крючков, лежащем в основе видимого великолепия рыцаря, «облачанного должно и полно», Дорсет на этом пути был умел и упорен. Он справился с первоначальным волнением. Он скор был, но не тороплив. В действиях его были простота и неизбежность естественного явления, более всего сходного с появлением радуги.

Малиново-окамзоленный, голубым-отесьмленный, белоштанно-очулоченный, нагнувшись, он на левое колено подвязал бархатную ленту, на которой сверкал гордый и веселый девиз Ордена. К груди он прикрепил восьмиконечную звезду, что ярче и больше любой звезды небесной. На шею он повесил искусную длинную цепь, к который прикреплен был святой Георгий, разящий дракона. Согнув плечи, он на них возложил мантию синего бархата, столь широкую, столь обволакивающую, что, несмотря на горящий посредине крест святого Георгия и наплечные банты, подобные двум на ней посаженным белым тропическим цветкам, казалось, будто в такой же мантии пророчествовал Илия.[105] На груди он завязал два от этой мантии блестящих шнура, одну кисточку поместив должным образом чуть выше другой. Справившись со всем этим, он отошел от зеркала и натянул пару белых лайковых перчаток. Их застегнув, он на внутреннюю сторону левого локтя подобрал несколько складок мантии и правой рукой в левую передал черного бархата шляпу с перьями цапли и страуса, в которой рыцарю Подвязки дозволено совершать выходы. Затем он с поднятой головой мерной поступью возвратился к зеркалу.

Вы, конечно, вспомнили знаменитый его портрет кисти мистера Сарджента.[106] Забудьте. По средам Тэнкертон-Холл открыт для посетителей. Оправляйтесь туда и в столовой как следует рассмотрите портрет одиннадцатого герцога работы сэра Томаса Лоуренса.[107] Представьте мужа лет на двадцать моложе того, которого там увидите, но с теми же приблизительно чертами, той же приблизительно манерой и в те же в точности облаченного одеяния. Мысленно доведя до предела благородство этой манеры и этих черт, вы сможете вообразить, как выглядел тогда отраженный в зеркале четырнадцатый герцог. Удержитесь от того, чтобы проследовать к картине, висящей через две от Лоуренсовой. Соглашусь, она достойна всех слов, вами сказанных, когда она (в тот самый момент, о котором я здесь повествую) висела в «Бёрлингтон-хаусе».[108] Изумительны, не поспорю, витиеватые движения кисти, изобразившие бархат мантии, — движения столь легкие и столь, кажется, случайные, но если отойти на правильное расстояние, столь осязаемый на картине сотворившие бархат. Лоск белого атласа и шелка, блеск золота, сияние алмазов — все это никогда не запечатлевала столь уверенная рука, послушная жадному взгляду. Да, вся блестящая поверхность там есть. Но не надо смотреть. Там нет души. Есть дорогая новая одежда, но нет высокой старины, которую она должна воскрешать; а вокруг герцога пробуждалась именно эта старина, создававшая ауру, теплое символическое свечение, в котором ясней проступало его собственное отдельное великолепие. Зеркало, его отражавшее, покорно отражало всю историю Англии. На холсте мистера Сарджента ничего этого нет. Вместо этого бросается в глаза потрясающая сноровка мистера Сарджента: тут сделался господином художник, а не изображенный. Больше того, неудобно говорить, но, кажется, в позе и выражении лица герцога есть почти намек на издевку — ненамеренный, уверен, но заметный внимательному взгляду. И… но что-то я заговорился о картине, которую прошу вас забыть.

Герцог долго стоял недвижно, глядел пристально. Одна только вещь нарушала его глубокий внутренний покой. Мысль о том, что скоро нужно отложить все это великолепие и стать привычным собой.

Тень сошла с его чела. В таком виде он и отправится в путь. Он верен будет девизу, который нес, верен будет самому себе. Денди он прожил жизнь. В полном блеске и сиянии дендизма он и умрет.

В его душе покой сменился торжеством. Лицо вспыхнуло улыбкой, гордо вздернулся подбородок. Он ничего в мир не принес и с собой не заберет ничего? Нет, самое дорогое он сохранит до последней минуты; и в смерти с ним не разлучится.

Комнату он покинул все еще с улыбкой на лице. — «Ох, — скрипела тихо каждая ступенька лестницы у него под ногами, — почему я не из мрамора!»