Зульфагар. Меч калифа

— Эй, Зульфагар! — сказал он в микрофон, надеясь, что рация настроена на нужную частоту. — Отзовись, Зульфагар, или как там тебя!.. Слышишь меня?

Хамлаев отозвался тотчас — очевидно, он уже давно с нетерпением ждал вызова.

— Я слушаю, — донес эфир. — Кто меня вызывает?..

— Это неважно. Просто русский офицер… Я хотел сказать тебе, тварь, что мы замочили всю твою банду. Понял?

— И Каландара? — почти мгновенно спросил Шанияз.

— И Каландара, — подтвердил Калюжный. — Ты остался последним. — Он мгновение поколебался и добавил: — Они отбивались до последнего, нашу «вертушку» чуть не сбили… И моего друга убили… Так что имей в виду, что теперь я лично буду за тобой охотиться. У тебя теперь личный кровник появился. Понял, тварь?

— Испугал ежика голой задницей, — откровенно, без тени рисовки, расхохотался Зульфагар. — Смотри, как бы я тебя самого на кол не посадил…

— Ладно, хватит! Я отключаюсь…

— Погоди-погоди! — попытался остановить его Шанияз. — Ты хоть скажи, как тебя зовут!

— У Каландара спросишь, когда встретишься с ним, — оборвал Константин и, не выключая, отшвырнул что-то кричавшую рацию в сторону.

— Экипаж, по коням! — крикнул он подчиненным.

Они ловко, хотя и без стремянки, помогая друг другу, вскарабкались внутрь. На ребристом полу лежали два трупа.

Экипажу уже не раз доводилось возить «двухсотых». Однако раньше это были тела абстрактных людей, которых было просто жалко, как и любого другого покойника. Но тут… Перед Калюжным лежали Мишка и Волков.

Он наклонился и набросил на них брезент. Хоть не простыня и не саван, но все-таки…

Вертолет круто пошел вверх.

— А скалу рвануть? — напомнил Калюжному борттехник. — Забыл, что ли?..

— Хрен с ними, пусть так остаются, — нехотя отозвался командир. — Может, местные или чечены найдут и похоронят по-мусульмански…

Прапорщик разочарованно промолчал. Он-то уже предвкушал, как они влепят из обеих кассет по скале, как, объятая клубами пыли, она обрушится вниз, как облако мелкой взвеси будет расползаться по долине… А потом, под обломками горной породы, раздавленный камнепадом, рванул бы и джип… Во класс был бы — было б что ребятам рассказать! А тут что-то командир дал обратный ход!..

Что-то он сегодня не в себе. Из-за Мишки переживает, понятно. Ну так и подавно нужно было бы закопать этих тварей, чтоб им ни дна ни покрышки!..

Они не ведали, что с земли вслед улетающему вертолету со смешанным чувством смотрел раненый боевик с приколотым к воротнику языком. Он уже давно пришел в себя — еще когда машину тряхнуло от близкого разрыва выпущенных с вертолета ракет. Когда русаки осматривали машину, он притворился мертвым. А теперь не знал, правильно ли поступил. Лучше бы расстреляли… А может помиловали бы, пожалели?.. Все-таки раненый…

Из-за борта джипа боевик не видел, что именно произошло у скалы, не слышал разговор русаков с его товарищами, даже автоматные очереди донеслись сквозь рев вертолетных двигателей приглушенно, а потому мог обольщаться в этом вопросе…

Он теперь уже боялся не столько русских, сколько остаться одному в горах, на жаре, когда все тело пронизано ноющей болью, когда кровь продолжает сочиться сквозь бинты, когда в груди сквозь сбившуюся повязку свистит проникающая рана… Когда от привалившихся к нему тел уже чуть заметно начинает сочиться запах мертвечины… Когда все гуще и назойливее роятся невесть откуда взявшиеся в этих пустынных местах крупные мухи… А вон уже медленно опускается с неба на дармовую поживу какая-то большая птица с крючковатым клювом. Скоро, надо полагать, и шакалы пожалуют…

Боевик попытался что-то крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, однако вместо этого у него изо рта выдавилось только какое-то мычание. Только теперь он почувствовал, что не может пошевелить языком. Боевик вообще сейчас ощущал язык как нечто инородное, не подчиняющееся ему… Так как перебитая правая рука его не слушалась, раненый кое-как выпростал из-под навалившегося на него тела соседа по кузову левую и застонал, потянувшись к лицу. Из его собственного рта торчало что-то большое, распухшее, и с этого «чего-то» лохмотьями отшелушивались какие-то чешуйки. И все это непонятное было пришпилено булавкой к какой-то тряпке.

Он не сразу понял, что это такое. А когда понял, по-волчьи завыл. Впрочем, на самом деле это ему только казалось, что он и в самом деле завыл — стоящий в собственных ушах крик наружу вырывался лишь едва слышным хрипом.

Боевик понимал, что сил справиться с булавкой, тем более вслепую, слабой левой рукой, у него нет. Какого-нибудь инструмента, чтобы перекусить сталь, под рукой не было. Разрезать собственный язык он не смог бы, тем более, что и нож на поясе на привычном месте он нащупать не мог… А значит даже если он в кармане у кого-нибудь из лежащих в кузове, найдет дальнобойную рацию, сообщить о своем отчаянном положении не сможет.

Обреченный уронил тяжелую руку. Что-то надо придумать, надо что-то срочно придумать… Да только что тут придумаешь, когда всем твоим существом постепенно овладевает полнейшая апатия ко всему, в том числе и к собственной жизни?..