Звени, монета, звени

— То, что ты задался подобным вопросом, и хорошо, и плохо одновременно. Не перебивай! Хорошо тем, что когда трое делают схожие выводы из увиденного и услышанного, это означает, что они скорее всего на верном пути. А плохо… плохо тем, что то, до чего смогли додуматься трое, рано или поздно додумаются все остальные. И еще много чем — плохо…

Зрачки Фрэнка начинают напоминать копейные острия. Не мигая смотрит он на нас и молчит. Знает — рассказали не всё. И еще знает — не понравится ему то, что он услышит сейчас.

Страх, как не понравится…

Герб. Воин

«Ты — кто? Ты — куда? Ты — зачем?»

Зеленый шелест. Зеленый шепот. Зеленый вздох. Влажный, густой. Успокаивающий.

Кажется, что остальные краски… умерли? Нет. Для того чтобы умереть, сначала нужно родиться. Существовать. Быть. А можно ли даже представить, что здесь когда-нибудь, с тех самых времен, когда Всеблагие — вечная Им хвала! — отделили частицу от Великого Ничто, были иные цвета?

Сверху — зелень, снизу — зелень, со всех сторон: обтекая, окружая, обволакивая — зелень.

Человек — черный, коричневый, бронзовый — и собака — серый, желтый, алый — настолько чужеродны, настолько нереальны здесь, что лишь присутствие друг друга не дает им кануть (камень в стоячий пруд, без размаха, просто разжав пальцы) и исчезнуть (тихий всплеск, дрожащие круги) навсегда в этом зеленом царстве.

А исчезнуть — нельзя. Человек это знает, поэтому и сжимает всё крепче и крепче рукоять меча, увитую медной проволокой, будто прикосновение это вливает в него уверенность. В холод стали уверенность, в свои силы, в верного пса, трусящего рядом.

В цель свою, от осознания которой кружится голова. В слова, услышанные нынче утром. Простые такие слова, потому что когда над пепелищем дома стоишь, который своими руками ставил, над телами детей своих стоишь — не бывает тогда других слов:

«На восток иди. К болотам. Дадут Всеблагие — дойдешь…»

Пес, кстати, тоже знает. И не потому вовсе, что прислушивается к бормотанию хозяина. Просто знает. Пока бегут лапы, пока стучит сердце, пока не сомкнулись клыки в последней, предсмертной хватке. Да и много ли нужно ему — лохматому внуку вольного волка, когда-то пришедшего к костру такого же вот человека. Пришел — и остался. Не за сладкий кусок, не за золоченый ошейник, не за возможность служить. За что же тогда? А не поймете вы. Раз вопросы такие задаете — не поймете. Может, так оно и лучше…

Псу тоже цель нужна, а цель — вот она. Идет рядом, размашистым, неутомимым шагом, брови хмурит. За клык свой железный то и дело хватается. Цель пса — хозяин. Друг. Покровитель. Бог. Пока идет он, пока жив, пока запах его, что ни с чем не спутать, не рассеялся — труси, пес, рядом. Помогай. Охраняй. Насмерть стой. А потом… А не надо — потом. Не важно — потом…

И кто скажет: чья цель важнее, чья правда главнее…

В этом я не признался бы ни кому.

Ни Гуайре Заике — прежнему отцу, с именем, обликом, взглядом которого у меня всегда ассоциировалось это короткое, емкое, наполненное глубинным смыслом слово — «отец». Ни Коранну Луатлаву — новому, приемному отцу, величайшему среди ныне живущих людей. Правителю, которому я дважды давал клятву верности. Человеку, которому я трижды был обязан жизнью. Ни брату Арту — самому близкому, самому дорогому человеку, от которого у меня не было тайн. Жизнью заплатившему за мою гордыню, и не расплатиться с ним вовеки.

В нарушение всех мыслимых клятв, в обход чести воина и совести члена рода Сильвеста Кеда, под самыми страшными пытками.

Никому.

Кроме Всеблагих, да не оставят Они своими милостями верного Своего слугу.

Так я думал до недавней поры…

Уехал проклятый Илбрек. Сбежал. Участи своей избегнул. И скрипел я зубами от ярости, губы в кровь кусал, глядя вслед колесницам рода Аррайд. Стучало в ушах: пока не закрыты ворота Ардкерра, пока не осела пыль под колесами — кинуться вслед. Белой молнией, каплями ливня. Догнать горячих коней, гордость конюшен Ронана Нехта (а лучших не сыскать во всем Пределе), будто смеясь над резвостью их и возниц искусством, рысью бешеной взлететь вверх, через бортики, над острыми копьями, успев заметить страх в ненавистных угольно-черных зрачках, и…

Клятва Ард-Ри. Нерушимый обет, свидетелями которого — Четыре. Нарушить который — хуже, чем позор, страшнее, чем смерть лютая. Не скрыться клятвопреступнику, не избежать возмездия: сурово и неумолимо приходит оно, ломает судьбу, жизнь, да и тело корежит. Не зря ведь шептали многие: мнил — только мнил! — Ард-Ри Меновиг нарушить закон и не отдать дочь свою в жены родному племяннику. Может, из-за близкого родства молодых, может, из-за опасения, что, родись ребенок, в котором сольется кровь двух ветвей потомков Сильвеста Первого, расколет он Предел, поправ обычай престолонаследия, данный свыше, а может, и по каким-то другим, одному ему ведомым причинам. Тяжкой болезнью и смертью заплатили Меновиг и жена его за это намерение, и лишь Всеблагие знают, что случилось бы, не одумайся Ард-Ри на смертном ложе…