Зверь

Именно в эту пору он познакомился с соблазнитель­ным созданием, Филис Брук. Ее официальная профес­сия— платная партнерша для танцев в одном из высо­коразрядных дансингов на Пятой авеню — служила прикрытием для неофициальной, менее достойной, на которую полиция часто закрывает глаза, но мораль осуждает. Среди бесчисленных друзей, которых она при­нимала у себя дома, был и Джон Белл, быстро поддав­шийся ее чарам до такой степени, что поначалу даже хотел жениться на ней. Отец, старавшийся разорвать любой ценой эту позорную для чести семьи связь, выну­дил Джона отправиться на ближайшем теплоходе — им оказался «Грасс» — во Францию.

Я упомянул этот факт исключительно потому, что он может иметь важное значение в моей дальнейшей речи, а также чтобы опровергнуть ту мысль, которую мэтр, Вуарен и господин генеральный адвокат Бертье ловко заронили в сознание господ присяжных, будто бы Джон Белл отправился в путешествие «из любви к Франции». В действительности причиной для этой поездки, решение о которой было принято в последнюю минуту, стала ба­нальная история, связанная с женщиной. Разве госпо­дин сенатор Белл не повторил здесь фразу, произнесен­ную его сыном перед отплытием, которая дает закончен­ное представление о ситуации: «Я очень хорошо понял.

папа, почему ты поторопил меня с отъездом. Ты был прав: эта девушка не для меня...»

Следовательно, как я уже дал понять, это совсем не то преступление, которое могло бы дать повод великой союзной нации требовать отмщения из чувства патрио­тизма. Соединенные Штаты доказали, что у них доста­точно здравого смысла, чтобы не рассматривать част­ный случай как межгосударственную проблему. Разу­меется, и я не устану это повторять, господину сенатору Беллу простительно выступать во французском суде присяжных в роли отца-заступника, но, как я полагаю и как это подтвердят впоследствии факты, большая сдержанность была бы для него предпочтительнее. Же­лающий доказать слишком много обычно ничего не до­казывает. Дополнив таким образом показания этого важного свидетеля, перейдем к следующему — родной сестре обвиняемого Режине Добрей.

Мадам Добрей явилась свидетельствовать против брата с таким напором, который не мог не удивить при­сутствующих. Но ничего нового из ее показаний мы не узнали, разве что убедились в одном: если в сердце Жа­ка для сестры не нашлось места, то и сестра платит ему тем же. Она его не любит, даже ненавидит. Я попытал­ся выяснить причину этой ненависти, которая проходит через все ее показания. Мадам Добрей напрасно при­крывалась здесь своими так называемыми «религиозны­ми принципами», не позволившими ей развестись с Жор­жем Добреем, с которым она живет раздельно четыр­надцать лет. Действительная причина гораздо более прозаическая: Режина Добрей не развелась с Жоржем Добреем просто потому, что муж продолжает выплачи­вать ей солидное содержание, которое и позволяет ма­дам Добрей так элегантно одеваться — уважаемая пуб­лика имела возможность это отметить. Если бы у Режины Добрей в самом деле были серьезные религиоз­ные убеждения, то любовь к ближнему выразилась бы и в любви к брату. Словом, я повторяю: она его ненави­дит. Эта ненависть, впрочем, есть закономерное продол­жение двух других чувств, глубоко укорененных в душе свидетельницы, — корыстолюбия и гордости. Корысть дала о себе знать, когда Добрей по совету родителей, боявшихся дурной наследственности, решил развестись с женой. Гордость же сквозит в той уничтожающей оценке, которую она не постеснялась дать книге своего брата, где в одном из персонажей узнала себя. И в особенности — в ее отношении к нежной и доброй Соланж. Невестка — дочь служанки! Этого она ей никогда не простит. Впрочем, я убежден, господа присяжные, что на ваше решение едва ли повлияют ее показания. Пе­рехожу к следующему свидетелю.

Выступление мсье Жоржа Добрея нам показалось не лишенным человеческого достоинства. Мы благодарны ему за то, что он неоднократно протестовал против то­го, что несчастного ребенка изолировали от внешнего мира. Но мы не можем простить свидетелю того, что раздельное проживание с женой он объяснил исключи­тельно страхом иметь ребенка, похожего на своего юно­го шурина. Жорж Добрей, известный в Париже бирже­вой маклер, просто боялся потерять престиж из-за трой­ного недуга Жака. Вызывает удивление, что у этого не слишком отважного человека явилась потребность вы­ступить в хоре вместе с другими и хоть немного доба­вить к обвинениям по адресу шурина, о чем свидетель­ствует его заявление об «очень выраженном отвраще­нии, которое внушали Жаку члены семьи».