Зверь

Ах, господа, какие мечты, какие новые и пылкие чув­ства должно было вызвать в сердцах этих молодых лю­дей одно присутствие женщины! Но и ревность должна была появиться тоже. У Жана Дони она была двояко­го свойства: ревность мужчины, понимающего, что жен­щина, о которой он мечтает, никогда не будет принад­лежать ему, и в то же время ревность по отношению к девушке, занявшей его многолетнее место «покровите­ля» Жака. Сколько желчи в этих словах свидетеля: «По некоторым интонациям Соланж Дюваль — слух нас ни­когда не обманывает — можно было почувствовать, что за этой внешней мягкостью, которая могла ввести в за­блуждение зрячих, скрывалась железная воля!» Из-за этой ревности он сам себе противоречит в своих показа­ниях. Он любит Соланж и в то же время ее ненавидит. Он тоже явился сюда по своей доброй воле свидетельст­вовать против бывшего друга и тем самым — косвенно — против той, которая некогда отвергла его ухаживания. Это показания озлобленного человека. Известность, ко­торую спустя несколько лет приобрел Жак после выхо­да «Одинокого», только усилила эту злобу. Соперник не только остался единственным избранником Соланж, но слава придала ему еще больше значения в глазах лю­бимой женщины. Люди с такой душой, как у Жаиа До­ни, трудно переносят подобные вещи. То, что он приехал на свадьбу и сел за орган,— всего-навсего итог настой­чивых просьб мсье Роделека.

Узнав о преступлении на «Грассе», неудачливый со­перник Жан Дони решил, что час отмщения пробил. Он дошел даже до того, что свой добровольный визит к сле­дователю объяснил требованием совести. Воспроизвожу собственные его слова: «Должен ли я отмалчиваться, когда все думают, что Жак Вотье не способен совер­шить преступление, или, напротив, мне следует пока­зать, что это была не первая попытка для обвиняемого? Долг, как бы это ни было трудно по отношению к другу юности, к которому я сохранил добрые чувства, обязы­вал меня прояснить истину». Разве такие слова, господа присяжные, должен был бы произнести перед вами че­ловек, назвавшийся лучшим другом Жака Вотье в юно­сти?

Рассказ о пожаре — это изощренная ложь. Он совер­шенно не соответствует действительности, как с цело­мудренным достоинством дала нам это понять Соланж Вотье. Так же как и она, и брат Доминик, мы не будем распространяться об этом пожаре. Заметим только, что господин генеральный адвокат не преминул в своей ре­чи сослаться на лживые показания Жана Дони, утверж­дая, что случившееся на «Грассе» было не первой по­пыткой Вотье совершить преступление. По нашему скромному мнению, заключение господина генерального адвоката, не побоявшегося поставить в один ряд про­стую ссору между молодыми людьми и преступление, совершенное десятью годами позже, представляется по меньшей мере неожиданным.

Теперь мы переходим к разбору показаний свидете­лей со стороны защиты. Как бы странно это ни выгля­дело в глазах суда, мы не вполне удовлетворены этими показаниями, несмотря на выраженные в них чувства привязанности и уважения по отношению к подсудимо­му. У нас даже сложилось впечатление, что чрезмерная любовь такой матушки, как мадам Вотье, веселая бол­товня такого славного человека, как брат Доминик и доброжелательная проницательность такого опытного доктора, как мсье Дерво, могли заронить сомнение в ду­ши присяжных и больше навредили обвиняемому, чем ему помогли.

Мадам Симона Вотье изливалась перед судом с пылом раскаивающейся матери. Я тщательно взвеши­ваю свои слова: как и другие члены семьи, Симона Вотье в течение первых десяти лет пренебрегала несчаст­ным Жаком Интерес к нему проснулся, когда его уже не было рядом с ней. Тут она просто подчинилась тому странному чувству, благодаря которому мы открываем новые качества в покинувших нас людях. Тяжела вина Симоны Вотье: мать у которой нет ни малейшей привя­занности к своему несчастному ребенку,— чудовище. Ре­бенок это инстинктивно почувствовал и отдалился от женщины, присутствие которой ему сначала было без­различно, а потом стало невыносимо. Ничего нельзя было сделать, чтобы сблизить сына и мать,— показания Ивона Роделека и доктора Дерво не оставляют сомне­ний на этот счет. Всякие попытки сближения заканчи­вались плачевно. Если у кого-то из господ присяжных и были еще сомнения относительно характера взаимоот­ношений между сыном и матерью, они могли получить о них точные представления по тому равнодушию, с кото­рым обвиняемый отнесся к запоздалым слезам Симоны Вотье, умолявшей его защищаться и кричавшей перед всеми здесь о невиновности ее Жака.

В том, что мать убеждена в невиновности сына, нет ничего удивительного, но страдания Симоны Вотье — это, в сущности, только крик дважды раненного само­любия: во-первых, бешеная злоба от того, что другой, Ивон Роделек, заменил ее в сердце Жака, и, во-вторых, вполне понятное отчаяние от того, что имя, которое она носит, оказалось связанным с преступлением.