Зверь с той стороны

Большая и безобразная машина, которая притворилась, что её нет, а на самом деле есть, которая проделала ход к не нашим местам, был ответ. Давным-давно, когда папку звали ещё не папкой, а как-то по-другому, он строил в Серебряном машину, чтобы попадать куда хочешь и видеть что хочешь. А когда построил и попробовал куда-нибудь отправиться, то попал в такое плохое место, что ой-ой-ой. Там жили чудовища без души и без сердца, похожие на некрасивых людей и, увидев папку и узнав, что у него есть душа и есть сердце, бросились на него, чтобы душу отнять, а сердце превратить в комок пыли. Он успел уйти и попросил своих товарищей, жёстких как железо, машину взорвать — ведь чудовища гнались за ним, а ход почему-то не закрывался. Товарищи, жёсткие как железо, взяли у него много денег и машину взорвали. А папка, боясь, что сердце его всё-таки заразилось чужой пылью, пошёл на войну, чтобы там пропасть без вести и сбить со следа тех чудовищ, которые охотились за ним. И жёстких как железо товарищей, которые охотились за ним тоже. Но машина, хоть разрушилась во взрыве по винтику, оставила после себя как бы невидимый отпечаток, который иногда может становиться снова машиной и снова открывать ход в не наши места. И тогда чудовища лезут к нам, чтобы отнимать у людей души и превращать сердца в пыль. А папка на войне пропал без вести, как хотел, — он забыл себя, забыл обо всём. Сейчас машина — она же почти живая! — соорудила для себя как бы крошечный собственный мирок. Он рядом с нашим и похож на наш, но другой. Как будто намеренно плохая фотография хорошего человека. В этот мирок можно попасть, если знать, как. Люська вот умеет. Иногда. Только ему трудно и немного больно и очень страшно там. Там много лёгкой и вкусной добычи, но ещё больше врагов, самый опасный из которых — красная сороконожка, ядовитая, как сто змей сразу.

Машенька говорила быстро, возбуждённо, дышала мне в шею горячим, и я внезапно понял, что у неё жар и бред. И испугался по-настоящему. Костя слушал во все уши, иногда принимался кусать согнутый крючком палец — волновался, словно свято верил каждому её слову. Я жестом показал на Машин лоб. Он прикоснулся ладонью и всплеснул руками. Жар, без сомнения. Продуло во время езды. Я усадил их в коляску, велел Косте обнять её покрепче и поспешил домой.

Всю дорогу девочка рассказывала Косте про машину и её жуткий мирок, в который ходит Люсьен. Про чудовищ без души и как они собираются покорить нашу Землю, а собаки Трефиловской породы, такие, как Музгар, чуют их, чуют их слуг среди людей и не боятся, и могут прогнать. Про маму, которая умеет «волшебничать» и непременно научит её, Машеньку. Про папу, который никогда не вспомнит, кем был раньше и никогда не умрёт, ведь он прошёл в не наше место и ход его пометил бессмертием. Только это не та мерзкая метка, про которую рассказывала Машеньке бабушка и которую называла "клеймом зверя", а другая: ведь папка не стал Антихристом и не станет ни за что, ни за что!!! И про то говорила Машенька, с совсем недетской болью и страданием за другого, как это невыносимо страшно — жить всегда; жить, не помня себя, жить дольше тех, кого любишь…

Костя рискнул спросить, откуда она всё это знает, и Маша ответила: просто знаю. У меня же мама волшебница, её папа так и называет: "Волшебница ты моя, колдунья и чародейка". Значит, и я — чародейка.

Температура у неё оказалась 40,2.

Я виноват, один я.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой я пощусь и пускаю кораблики. Шапка с бубенчиками. Адская скважина на брюхе. Спасти девственниц! Иде я?

Никогда я не верил россказням о пользе голодания.

Омолаживающий эффект, лечебный эффект, эффект просветления духа и просветления оптики. Обострение интуиции и ума, обострение чувства прекрасного и скорое притупление чувства голода… Ручаться можно, апологеты содержания желудка и кишечника в пустоте вспомнят ещё несколько десятков замечательных эффектов, которые преподнесёт старательному неедяке воздержанность в питании.

Всё обман!

Например, на третий день абсолютного поста досадное чувство голода должно притупиться, сменившись чувством небывалой лёгкости во всем теле. Ничего подобного! И на третий день и на четвёртый жрать мне хотелось ничуть не меньше, чем в первый. Пожалуй, даже сильнее. Хотелось жевать. Хотелось жевать неподатливую волокнистую пищу. Жареное мясо. С кровью. Да хоть бы хлеб. Жвачка не помогала, я выбросил её в раздражении в унитаз. Минеральная вода, которую я вливал в себя литрами, проскакивала желудок с крейсерской скоростью, оставляя за собой ощущение всё возрастающей раз за разом, небывалой, абсолютной, стерильной чистоты. Той чистоты, которая, между прочим, человеческому желудку вообще не нужна.