Зверь с той стороны

Я знал — меня собираются насиловать. Тело моё. Душу.

Только — вот им!… Отсосут!…

Я вскочил — весь в алых пятнах, зубы скрежещут и губы дрожат. Сделал зверское лицо и рявкнул Рваному рту: "Подойдешь — убью!"

Тот замер на мгновение, но, подбадриваемый Гойдой и напарником, двинулся дальше. Я изо всей силы дёрнул рукой — коротко, сверху вниз, снизу вверх, — выбить шприц. Рваный рот довольно ловко увернулся, снова сунулся. Ткнул кургузым стволом, щелкнул спуском. Игла клюнула вхолостую, но… я чуть-чуть запаниковал. Свобода маневра у противника была не в пример обширней, а у меня — у меня имелось множество "мертвых зон". Стоит Рваному рту определить хоть одну, и — адье, Капрал, пакуй вещички!

Дуэль захватила, кажется, не только дуэлянтов, но и наблюдателей и даже людей-мешков. Напарник Рваного рта подбадривал его, азартно топал ногой — так, что вовсю летели брызги. Гойда то давал ему советы срывающимся голосом, то принимался увещевать меня прекратить, — "чёрт вас раздери совсем!" — ненужное сопротивление. Люди-мешки гудели громче и не столь монотонно, как прежде, а в ритм выпадам Рваного рта.

И он попал. Всё-таки он попал. Вскользь, прорвав иглой кожу на боку, но попал. Зрители возликовали, Рваный рот скорей отпрыгнул, а я мигом почувствовал дурноту. Будто потерял пару литров крови зараз. Со мной такое случалось в прошлом, и я отлично знаю, каково это.

Руки мои упали. Голова моталась, не желая принять фиксированное положение, и, наконец, бессильно повисла. Я медленно оседал. Мне стало душно, но зябко и — темно. Я видел лишь небольшой участок залитого водой пола. Возле колеса каталки крутилась кверху днищем полуразмокшая бумажная лодочка, последняя из моей Великой Армады. Титульный лист, огрызки слов."…ХА ПАДАЛ…" Падал! Кто? Я. Я падал. Лодочка крутилась.

Кверху днищем…

Лодочка…

Кверху днищем…

Крутилась…

Лодочку понесло. Её было необходимо догнать. Иначе кто-то погибнет. Кто-то утонет. Кто-то бесценный. Почему я не могу плыть? Почему не могу грести? Почему? Кто вцепился мне в руки?… Я подался вперёд всем телом, всхлипнул-вскрикнул и рванулся — так, что зашумело в ушах от боли, а из глаз брызнули едкие слёзы. С тугим колокольным звоном лопнула цепь.

Плыть было не нужно. Никуда. Приплыли.

Первым ударом я опрокинул Рваного рта, обезоружил. Тот так и не успел покинуть ванны, закрывал кран (добрался-таки, аккуратист!) — и сейчас его литые сапоги торчали из неё вверх двумя мокрыми самоварными трубами. Перепрыгнув Гойду (он, коротко вякнув, опрокинулся вместе с креслом), я достал второго экспериментатора, панически буксующего в загромождённом "лейденской банкой" проходе, сгрёб его за шкирку. Куда, соколик? Тебя не отпускали. Заткнул ему ладонью пасть, легонько двинул под рёбра, по печени, чтобы не трепыхался. Всадил в вялый окорок прямо сквозь одежду порцию отравы из трофейного шприца. Зашвырнул в ванну к Рваному рту; тут же сделал инъекцию и ему. По-настоящему, с погружением иглы на полную длину в мягкие ткани, а не так, как он — мне, пакостник мелкий: вскользь и навылет.

Первая нервная взвинченность прошла, осталась расчётливая боевая злость. Да, могу теперь признаться, вредоносное зелье из шприца вовсе не попадало в мой организм. Потемнение в глазах? С шестидневной голодухи и не то бывает. Сползание на пол объяснялось ещё проще — маленькой актёрской игрой. А до цепи — так что та цепь, когда мне пообещали шкуру спустить и стачать из неё шапку? Пускай вырядну шапку, пускай царску даже… А вы спросите соболей-горностаев, что им милее — государь императорский венец да королевскую мантию мехом своим бесценным, хвостиком своим единственным украшать или по тайге-тундре шмыгать, вострыми зубками горлышки трепещущие пичужкам перекусывать? Вот то-то и оно… А вы — цепи… Да тьфу на них и растереть! Тьфу — не более.

Я поднял опрокинутую коляску, взял Гойду за грудки, встряхнул. С профессора ручьями бежала вода, раструб «матюгальника» сполз с макушки почти на нос, но пьявки присосок держались мёртво. Под правой рукой у меня выперло нечто знакомое, твёрдое и тяжеловесное. Я откинул полу пиджака. Так и есть, дорогая моя "Беретта Кугуар" в подмышечной кобуре. И запасная обойма на месте.

— Дайте интеллигенту пистолет, — пробормотал я укоризненно, забирая оружие.

— Что случилось? Почему такая спешка? Отвечайте немедленно, сумасшедший вы старик! Ну! — Я встряхнул Гойду сызнова, поактивней.

Гойда всхлипнул. Он был полностью деморализован. Он оказался обыкновенной букашкой, этот человек, считавший себя злым гением планетарного масштаба. Обыкновенной гусеницей, которую не составило труда растоптать… и кому? Всего лишь лабораторному животному, прогрызшему прутья вольеры…

Вырвавшееся на волю животное, теряя остатки терпения, обнажило страшные клыки, и Гойда (он хотел жить) заторопился: