Звери малой земли

Яшма повернулась и увидела на дороге вереницу из десятка мужчин. Их руки были скручены в кандалы, скрепленные между собой длинной веревкой. Выглядело это все так, будто бы на публику выставили связку воблы. У каждого мужчины с шеи свисала большая табличка. «Я ворюга и заслужил кару», было написано на одной. «Я спал с женой отца», говорилось на другой. Толпе уже мало было слов и освистывания. Некоторые люди начали подбирать камни и кидаться ими в мужчин.

Яшма едва не вскрикнула, когда узнала в центре процессии Чонхо. На его табличке, заполненной неуверенными, почти детскими каракулями, значилось: «Я бандюга. Я коммунист. Я достоин смерти».

– Нет! Нет! – Яшма со слезами пробивалась меж рядов ликующих незнакомцев. Со всех сторон на нее шикали, но ей удалось вырваться к центру улицы, и она побежала вслед за чередой мужчин.

– Чонхо!

Необъяснимым образом среди гула толпы Чонхо умудрился услышать ее и найти ее взглядом. Половина лица у него уже побагровела и вздулась, а камни все продолжали лететь в него. Один из них попал ему в спину. Группка парней рядом с Яшмой разразилась довольными криками.

– Сволочи! Остановитесь! – Яшма пихнула молодого человека, который орал громче всего.

– Мать твою! Пошла вон, шлюха, – пробурчал он как можно тише, а затем скрылся в толпе с друзьями.

Яшма снова встретилась взглядом с Чонхо. Он почти незаметно помотал головой: «Ничего не предпринимай». А затем улыбнулся, чтобы она знала, что с ним все в порядке.

Ему в тот момент вспомнилось шествие куртизанок, на которое он попал много лет назад. Почти в этом же месте он тогда влюбился в прекрасную девушку, которая запустила ему в лицо цветком. Это бы первый раз, когда он увидел Яшму. К нему вдруг пришло полубредовое ощущение, что он всю жизнь шел по этой одной дороге. И по прошествии стольких лет та же девушка оказалась здесь, чтобы проводить его. Ему захотелось снова посмотреть на Яшму, но он тут же подумал, что этим он может побудить ее на что-то рискованно-героическое. И ему пришлось отвести взгляд. Хотя ему и было больно оттого, что ему не дано ей сказать в последний раз: я люблю тебя. Веревка натянулась и дернула его вперед, еще один камень угодил ему в ухо, и вот вопли толпы постепенно стихли. И он снова пустился в путь, шаг за шагом туда, где кончается дорога.

Эпилог Море

1965 год

После того как смертный приговор привели в действие, оставаться в Сеуле было не в моих силах. Я уволилась из школы. Вернувшись домой, я поскорее собрала вещи. Практически все свое имущество я раздала соседям и кое-кому из учениц. Потом я сходила в сад и выкопала бриллиантовое колье и вазу. Оба предмета были упакованы в шелк и спрятаны в коробочки. Они были именно такими, как я их помнила. Изменилась только лишь я одна.

На поезде я отправилась в Пусан. По дороге наблюдала за тем, как меняются пейзажи за окном. Когда я сошла с поезда, солнце уже садилось над гаванью. Прямо у моих ног села шумная стайка чаек. А потом я услышала переклички кораблей, о которых мне рассказывал поэт. Показалось, что я наконец-то смогла вздохнуть полной грудью в первый раз с того дня. Но от Сеула я еще уехала недостаточно далеко. На следующее утро я села на паром до Чеджудо. Остров оказался совсем не такой, как материк. Даже море здесь другое. Вода у песчаных пляжей светло-бирюзовая. Вдали от суши она становится зеленой, как изумруды, и голубой, как сапфиры. В некоторых местах, где от утеса отступают черные обломки вулканической породы, волны приобретают сине-фиолетовый оттенок, словно они даже посреди бела дня отражают в себе ночное небо. В середине зимы, когда я прибыла на остров, вовсю цвели камелии с лоснящимися зелеными листочками. При малейшем дуновении ветра красные лепестки разносились по темным скалам или падали в море. В воздухе пахло солью и спелыми мандаринами.

Хисун нам всегда рассказывала, что Чеджудо – самое красивое место на свете. Я мало путешествовала в своей жизни, поэтому мне тяжело сказать что-то на этот счет. Но думаю, что она все же была права.

Я подыскала себе пустую хижину на берегу моря. На Чеджудо тогда было много брошенных домов – последствия беспорядков и вспышек холеры в 1940-е и 1950-е годы. Никто из местных не обрадовался мне. Впрочем, никто меня и не прогнал. Островные жители всегда сторонятся людей с материка. Все они говорили на каком-то своем диалекте, так что понять, о чем они перешептываются и хихикают, глядя мне в лицо, я не могла.

Первое, что я сделала, – рассеяла прах. Если бы у меня была возможность – я бы поискала родных Хисун. Но мы познакомились, когда я была еще ребенком. Я даже фамилии ее не знала. Я вышла с прахом на утес у моей хижинки. Ветер унес останки в море.

– Как вам здесь? Красиво, тетушка Дани? Рада вернуться домой, Хисун?

Ответом мне служили только завывания ветра.

С высоты утеса мне открывался вид на бухту, где ныряльщицы переодевались и отдыхали между погружениями. После нескольких дней колебаний я все-таки направилась к ним. От спуска вниз у меня кружилась голова, а ноги подкашивались.