Зверобой

Будто музыка лилась Яну в уши. Он совсем расслабился и радовался всему – тому, что Мэй его не сдала, тому, что Мара разрешила ему вернуться в их общую постель, тому, что он отдохнет и с новыми силами вернется к работе, тому, что Мэй рано или поздно окончит университет, и, кстати, не так уж долго ей осталось учиться.

– Но вам не стоит об этом переживать, – добавил Бенэт. – Она перевелась в университет другого штата. Мы поддержали это решение.

Ян вдруг замер, как будто весь его внутренний праздник прекратился, угас, сошел на нет. И снова упали рваные сумерки.

Мать, где твой рассольник.

Отец, не ходи на лодке.

Мэй, не уплывай от меня в море. Кто еще прикоснется ко мне раскаленной?

Внезапное горе потери вдруг обернулось злостью: вот так, значит? Не попрощавшись? Не объяснив?

Наверное, это к лучшему.

Из раздумий его выдернул Бенэт – будто двумя пальцами, как зарвавшегося муравья из штанов:

– Возьмите себя в руки, Ян. Выглядите вы не очень. – Он хлопнул его по плечу, и Ян вдруг подумал, что если кто и домогается студенток, то это Бенэт, поэтому его и простили. – Все позади. На следующей неделе запланируем ваше обращение. А пока идите и попробуйте отдохнуть. Все бывает. И все потом забывается.

Ян кивнул и вышел из кабинета. Как во сне спустился по лестнице. Отрешенно прошел мимо студентки с плакатом, которая выплюнула ему в спину очередное оскорбление. Мимо платанов, каштанов и палаток с лимонадом. Мимо крытого теннисного корта. Он подошел к дому, где жила Мэй. Постоял у самой стены, чтобы из окна – если она вдруг посмотрит – его не было видно. Развернулся и быстрым шагом пошел прочь.

Вечером они с Марьяной ужинали, смеялись, было легко. Он поднял бокал, когда услышал длинную трель, разбудившую его с утра. Он вздрогнул и сразу понял: Мэй.

Поморщившись, он скинул звонок и отбросил телефон, как прилипший кусок дерьма. Но Мэй набрала снова. Выругавшись, он снова сбросил и начал дрожащими руками искать функцию блокировки номера. А трель все разливалась противным треском.

Марьяна наблюдала за происходящим с отвращением.

– Это ведь она?

– Кто?

– Не будь придурком.

– Она.

– Так ответь.

– Зачем? Я только разобрался со всем этим.

Марьяна посмотрела на него как на чужого.

– А ты не думал, что у нее есть чувства?

– Перестань.

– Что она живая?

– Хватит.

– Что ей больно?

– Ты замолчишь или нет?

– Ты остался при своем, а ее высылают, и ты ведь в этом виноват.

– Плевать.

– Серьезно? Какой же ты мудак.

Ян наконец справился с блокировкой и, довольный, сел обратно за стол. Он поднял бокал – продолжил с того же места, на котором остановился.

Марьяна, застыв, как статуя в музее, смотрела на него.

– Господи, Ян, не могу поверить.

– Ничего, – сказал Ян, отпивая вино из бокала и вытирая рот салфеткой. – Ничего. Ты привыкнешь. Я же привык.

38. Одна

Всяким летним утром, когда тонкий рассеянный свет сходит вниз по макушкам деревьев, как по заднику в уличном спектакле, а впереди их обгоняют другие, те, что в тени, Марьяна вспоминает почему-то один и тот же день, одно и то же ощущение – могущества и бесконечности. Она шла таким утром в паспортный стол.

Отделение милиции – маленький, косенький, серенький домик Ниф-Нифа, притаившийся между рыжими панельными девятиэтажками, окна в пыли и решетках, в боковую дверь – очередь: «мне бы только спросить» и «куда вы лезете», «я от михалпетровича» и «ждите, вызову». По солнечной, пятнистой июньской улице Марьяна шла совершенно одна, как большая, чувствовала себя невероятно взрослой, гражданином, будущим. Песок по-снежному скрипел под кроссовками, в наушниках – первый альбом Земфиры, заезженная кассета – я стала старше на жизнь, наверно, нужно учесть. То было могущество. Бесконечностью было лето, которое здесь начиналось и не заканчивалось никогда, продолжалось каникулами, очередной поездкой к отцу, новыми синими (или зелеными?) штанами с карманами сбоку, в которых некуда было пойти, поэтому Марьяна надела их в паспортный стол. Стояла в очереди самая модная, взрослая, скучающе поглядывала на часы, время клонилось к обеду, солнечный свет спустился уже к земле и залил ее всю. Как обратно шла – уже с паспортом – не запомнила. Только этот момент: предчувствие новой жизни.

Так и сегодня: Марьяна складывала чемодан, и что-то в ней навсегда закончилось – детство, папины потрескавшиеся ладони, казавшиеся неуклюжими пальцы, ловко расправляющиеся с тонкими крыльями бабочек, так что они не мялись, запах плова и табака, искры от костра и фарфоровый луч от накалившегося фонаря.

Но что-то здесь же и начиналось – в жизни всегда ведь так, – Марьяна еще не знала что, но чувствовала – здесь, сейчас, когда ей только больно и страшно, одиноко и необъяснимо, внутри оживало, плелось и выстраивалось какое-то другое неизвестное что-то, крепко устраиваясь на фундаменте разрушенного бывшего. Марьяна это чувствовала, берегла, боялась растратить.