Зверобой

— Все это правда, добрая Гэтти, и я не отпираюсь. Но вам надо вспомнить, что на войне становятся законными и такие вещи, которые совсем недопустимы в мирное время. Мужа этой женщины я убил в открытом бою… то-есть, по крайней мере, я открыт был со всех сторон, а он спрятался и стрелял из-за кустов. Ее брат накликал сам на свою голову злую судьбу, потому что он вздумал без всякой нужды бросить томагавк в беззащитного пленника. Вы это видели, Гэтти?

— Видела и жалела об этом, Зверобой! Вам следовало отплатить добром за зло.

— Да, Гэтти, миссионеры могут это говорить, сколько им угодно, но нельзя по этому правилу жить в лесу. Барс жаждал моей крови и в бешенстве своем передал оружие в мои руки. Глупо было бы с моей стороны не отразить удара ударом, и никто из делаваров не одобрил бы моего поступка. Нет, я намерен отплачивать каждому тем, чего он стоит, и вы можете объявить об этом всем, кто станет вас расспрашивать.

— У Сумахи нет теперь ни мужа, ни брата. Хотите ли вы на ней жениться?

— Это несообразно ни с природой, ни с здравым рассудком! Но скажите мне, куда девались гуроны, и зачем они оставили вас на этом мысе? Неужто и вы, милая Гэтти, тоже теперь стали их пленницей?

— Нет, Зверобой, я не пленница, и мне позволили гулять всюду, где я только вздумаю. Гэтти Гуттер ничего не боится, и она в хороших руках. Гуроны теперь в лесу, вон там, и за нами присматривают тщательно, будьте в этом уверены. Все женщины и дети стоят на карауле, а мужчины хоронят ту молодую девушку, которую убил Генрих Марч.

— Ужасно, ужасно! Чувствовать себя здоровым и сильным, и не больше как через час сделаться трупом! Что ж делать? К этому должен готовиться всякий, становящийся на военную тропу.

Треск хвороста и шелест листьев прервали этот разговор, и Зверобой догадался о приближении своих врагов. Они сходились на площадку, среди которой стоял беззащитный пленник, окруженный теперь со всех сторон вооруженными воинами, женщинами и детьми. Мысль о побеге была решительно невыполнима, и Зверобой уже не думал бежать после первой своей бесполезной попытки. Вооружившись всею твердостью духа, он приготовился выдержать предстоявшую пытку с невозмутимым спокойствием.

Райвенук первый занял свое место в этом кругу. Его обступили другие старшие воины; но уже никто после смерти Барса не осмеливался оспаривать у него власть.

Управляя почти единолично целым племенем, Райвенук был, однако, снисходителен к слабостям других и во всех возможных случаях оказывал пощаду. На этот раз, решая судьбу пленника, он также готов был быть снисходительным, но не знал сам, как за это взяться. Сумаха выходила из себя не столько из-за смерти мужа и брата, сколько из-за непредвиденного отказа от ее руки, и не могла простить человеку, дерзко и нагло оскорбившему ее женскую гордость. Кроме того, племя не могло забыть понесенных потерь, и даже сам Райвенук при всей своей власти чувствовал себя бессильным сделать что-нибудь для несчастного пленника.

Когда все заняли свои места, воцарилось важное, торжественное и вместе с тем грозное молчание. Зверобой увидел, что женщины и дети готовили заостренные колышки из сосновых корней, очевидно, с тою целью, чтобы зажечь их и вонзить в его тело. Двое или трое молодых гуронов держали в руках веревки, чтобы связать его по первому приказанию. Дым от костра, зажженного в некотором расстоянии, указывал, что там готовились для него горящие головни. Некоторые воины пробовали острия своих томагавков; другие пробовали свои ножи, и все вообще обнаруживали величайшее нетерпение скорее начать кровавую потеху.

— Убиватель оленей! — начал Райвенук спокойным и вместе величественным тоном. — Наступила наконец пора, когда народ мой должен узнать, что ему делать. Нет более солнца над нашими головами. Утомленное напрасным ожиданием гуронов, оно начало спускаться к соснам за эту гору и быстро идет в страну наших отцов с известием, что у детей их опустели вигвамы, и что они должны немедленно оказать им покровительство и защиту. Есть у волков свои логовища, и у медведей свои берлоги. Ирокезы не беднее волков и медведей; есть у них свои деревни, вигвамы, свои поля, засеянные хлебом, и все это оберегается теперь лишь добрыми духами, уже начинающими тяготиться продолжительным караулом. Пора народу моему возвратиться в свои жилища и приняться за свои обычные дела. Веселье и радость охватят все селенье, когда еще вдали распространится крик наш. Но это будет крик уныния, и общая печаль последует за ним. Есть у нас волосы только с одного черепа и нет других волос: вот что будет причиною нашей печали. Канадский Бобр оскальпирован, и тело его брошено рыбам. Зверобой должен решить, откуда нам взять еще один головной убор. Опустели у нас два вигвама, и при каждом должен быть скальп, живой или мертвый.