Звезда бегущая

«Начинается посадка на рейс номер сто восемьдесят два, следующий до Свердловска», — объявили динамики, гулко разнося звуки по залу. Толпа вокруг зашевелилась, зашелестела билетами, подалась к выходу. Берестяков снял руку жены со своей груди и, глядя мимо нее, тоже стал доставать из кармана билет.

— Ну что ты засуетился, — сказала жена. — Еще только объявили, не сажают.

— Сейчас будут. — Берестяков все так же не глядел на нее.

— Обиделся. — Жена отступила на шаг и усмехнулась, горько и сожалеюще-мудро. — Пообещал понять — и обиделся.

— Я не обиделся. — Берестяков достал билеты, посмотрел на жену и отвел глаза. Темная ее, аккуратная челка матово блестела в рассеянном свете дневных ламп, и, прозрачно-карие, блестели глаза, чуть-чуть затененные на веках коричневым. — Я же сказал, что мы в убытке не будем, чего еще?

— Ну, вот и все. Все, — тряхнула челкой жена. — Как все просто! Только зачем нужно такое слово произносить — «убытки»? Действительно, прямо какой-то шкурницей себя начинаешь чувствовать. Надо видеть в словах тот смысл, который в них есть, и ничего не выдумывать.

От дверей потянуло ветерком, видимо, их открыли, и действительно, толпа еще больше подалась вперед; Берестяков наклонился, поцеловал жену в щеку и легонько оттолкнул от себя.

— Ну давай…

— Нет, не так, — проведя язычком по верхней губе, сказала жена. — Ну?

И сама обняла его, просунув руки под пиджак, влажно и горячо поцеловала в губы, потерлась щекой о его щеку.

— Тебе нельзя лететь туда таким расклеенным. Возьми себя в руки. Может быть, маме там плохо, тебе нужно будет утешить… Слышишь?

И от ее слов, от близости ее милого, чистого, родного лица Берестякову сделалось хорошо — горячо в груди и стыдно за себя, и он тоже обнял ее, поцеловал в шею, возле маленького, с розовой светящейся мочкой уха.

— Все, все слышу. До свидания.

— До свидания.

Берестяков поднял с пола портфель, в котором лежала на всякий случай смена белья, темная рубашка, зубная щетка, бритва, и они пошли к выходу, возле которого толпы уже не было, а проскакивали к автобусам такие же, как он, подзадержавшиеся одиночки.

— Отправляем автобусы, молодой человек! — крикнула контролер. — Не успеете, будете потом волосы на себе рвать.

Берестяков показал ей билет — и оказался по ту сторону порога, в тамбуре. Жена стояла, вздернув подбородок, ободряюще улыбалась.

— Такси возьми! — крикнул Берестяков.

Она согласно кивнула, сощурив глаза, и просительно подалась к нему.

— Шурочка, и если все же будет возможность, посмотри эти орешки для мамы, ладно? Если, конечно, не трудно будет, необременительно… Она так их любит…

Контролер посмотрела на часы и закрыла дверь.

— Садитесь идите! — толкнула она Берестякова в плечо.

* * *

Если бы Берестякова попросили рассказать о жизни его бабушки, он бы ничего не рассказал. Он не знал ее жизни. Так, обрывки, отдельные какие-то эпизоды, давно уже приобретшие в его памяти характер легенды — настолько невозможно было представить себе бабушку девочкой или молодой женщиной: бабушка она, да и все.

Но, однако, была же она и девочкой, и молодой женщиной. Рассказывала: «В грамоте я бойкая оказалась. Меня как отдали, дак через три недели я уж и псалтырь читать могла, меня приглашать стали — побубнить над покойником-то. Эдак у нас говорилось — побубнить: бабка одна была, все читала, так она устанет — и бубнит себе под нос, ниче не поймешь. И арифметику я хорошо понимала. Задача была, до сих пор помню — дьяк учил нас, прямо глаза вылупил. Мы еще не проходили, я решила: один купец да другой, да поссорились. Один-то говорит: «Я тебе обещал с долга три процента надбавки отдать», — а другой: «Нет, шесть!» Ну, дьяк-то и спрашивает: «На чем они сойдутся, если оба по-божески уступят?» Это он подковырку сделать хотел: мол, не знаете, а вот сейчас научу. А я-то возьми и скажи: «Четыре с половиной процента выйдет», — он и вылупился… У меня братьев было три: дядя Коля, вот который в Караганде живет, младший самый, да Петр, да Василий. Да сестры две, покоенки: Василиса тоже да Матрена. Я два-то года отходила, третий настал — меня и не пустили. «Чего, говорят, тебе, ты и так умная, тебе хватит, пусть вот теперь Василий поучится». Валенок-то у нас одна пара была на троих: на меня, Василия да Матрену. Кто, выходит, куда ушел — остальные в избе сидят. Я все с Петром зналась: он меня нянчил-то, так и любил. Все, бывалыча, как выпивать стал, пьяный-то придет, кричит: «Я тебя, девка, качал, я тебя замуж выдавать буду!» Веселый такой…