Звезда и шар

С седлом не все прошло гладко. То есть вначале оно точно, как влитое, село в ложбину между грузовым отсеком и отсеком дозаправки. И чудный байковый вальтрап и потник пришлись как нельзя кстати, смягчив контакт между седлом и жестким металлическим крупом корабля. В этот момент корабль резко, без предупреждения, вошел в земную тень.

Стемнело мгновенно, изчезли четкие границы теней и под панелями солнечных батарей будто блеснули глаза вервольфа. Собаки взвыли. Не реагируя на окрики, они рвались с привязи, расшатывая штырь проблескового маяка. Пришлось оставить седло, успев лишь перекинуть переднюю подпругу и едва продев пристругу в пряжку. Собаки успокоились с трудом, только когда он отвязал их и подтащил к себе, потрепал за ушами, тихонько приговаривая:

-- Ничего, родные, ничего. Там нет никого.

Его спокойная уверенность будто передалась им через поводки, они утихли и улеглись возле ног.

...Гагарин резко затянул переднюю подпругу. То ли он уже нервничал, понимая, что времени остается мало, и дернул сильнее, чем требовалось, то ли просто старый сыромятный ремень был изгрызен мышами при жизни. Значения это уже не имело. Важно было другое. Ни в чем не повинная Стрелка, жестоко хлестнутая бичом оборвавшейся подпруги, скуля отправилась в межпланетное путешествие, лишь на мгновение приостановленная лопнувшим вслед за подпругой ошейником.

Времени на раздумье не было. Собаки не умели самостоятельно ориентироваться в космосе. Гагарин наскоро обмотал обрывок подпруги вокруг проблескового маяка и прыгнул вслед за Стрелкой, таща Белку за собой. Вернувшись к кораблю с успокоенно повизгивающей собакой под мышкой, Гагарин понял, что у него оставалось теперь меньше минуты чтобы закончить седловку. Вокруг выступающих радиометрических антенн уже заискрили огни святого Эльма.

Он точным и легким движением перебросил заднюю подпругу через отсек дозаправки.

Поймал ее внизу и перекинул слегка назад, за визир-ориентатор.

Вставил пристругу в среднюю прорезь пряжки.

Затянул.

Уже ощущая всем нутром напряжение тела корабля, будто почуявшего уплотнение среды, Гагарин вставил ботинок в левое стремя.

Глянул наверх, в бездонную чернь, испещренную мириадами звездных уколов, опустил глаза к начинавшему багроветь горизонту.

Покрепче зажал в кулаке поводок начинающей поскуливать Белки.

Нагнулся к правому уху уютно устроившейся подмышкой Стрелки.

Тихонько шепнул: -- Поехали! -- и вскочил в седло.

90.

Верхний салон спэйтовского боинга был пуст. То ли не успели продать билеты, то ли некому было лететь из Советского Союза в экзекьютив классе. Саша проскользнул незаметно по винтовой лесенке мимо стюардессы и забрался на последнее кресло у окна. В верхнем салоне было всего несколько кресел, сам он был похож на внутренность Яка 40, микроскопического реактивного самолетика, на котором Саша когда-то летал на Урал. Если забыть, что внизу огромный основной салон колоссального аэробуса, и представить, что машину дергает на каждой воздушной яме, можно на мгновение вообразить, что впереди - уральские горы... лишь на мгновение...

Этот самолет, массивный, как утес, шел на запад курсом на форт Шэннон.

Из дневника Каменского

Память впечатлений похожа на магнитнуя ленту. Пока пленка новая, запись ярка. Но когда-то лента кончается, нет больше чистого места. Приходится оставлять впечатления снаружи, или делать наложение. Новая запись получается тусклой, да и старая забивается, не стираясь конечно, но теряет цвета и остроту.

Похоже, моя лента кончается. Восприятие перерождается в зрение. Впечатления подменяются знанием. Знанием механизма действия...

Знание - удел машин. Щемящее чувство дороги - это неизвестность за поворотом. А знание приводит в конкретный населенный пункт. Или еще лучше на цементный завод.

Из цемента делают бетон, из бетона делают дома, в которых могут жить машины. Там у всего один цвет - цвет цемента.

Саша закрыл глаза.

-- Где ты, Каменский? Научи и направь...

-- Все перемелется - мука будет -- ответил Каменский, -- от сомнений и самокопаний остается мука.

-- Знаешь, Каменский, что значит, когда нет тебе места?

-- Знаю, не ищи себе места, не найдешь, я не нашел, да и нет его скорее всего... Потерян ты в поисках пути. Пути расходятся и теряются в чаще.

-- Куда же идти, Каменский?

-- Путей нет, есть широкий луг. По нему можно идти куда угодно, петлять и возвращаться. А лучше - шагать в сторону. Избегай колеи. Настоящее всегда в стороне, впереди только морковка.

-- Чем же занять себя, Каменский?

-- Лучше всего - смотреть на облака. Облака меняют форму, и не найти ничего важнее. Ничто не имеет смысла больше, чем форма облаков.

-- Отчего же так больно, Каменский?

-- Боль идет от надежды. От надежды найти ответы. На главный вопрос ответ неблизок.

-- Какой вопрос, Каменский?

-- Ты знаешь. Ты уже задал его себе. И от боли теперь не уйти.

-- Я не знаю, Каменский.

-- Ты знаешь. Постарайся вспомнить.

-- Неужели "Зачем?"?

-- Конечно. Но не ищи ответа легкого. Постарайся понять сначала, почему ты спросил.

-- Не знаю.

-- Подумай.

-- Потому что не могу быть больше звеном цепи.

-- Eще?