Звезда печального счастья

Долго смотрел на нее. Худенькая, бледная. Почти прозрачная кожа, скромное, едва не темное платье. Днями умер король Баварский, муж ее сестры, и она надела траур, но к его приезду сняла — ей не хотелось огорчать его своим траурным видом.

Еще вчера она записала в своем дневнике, который вела постоянно: «Стоффреген сказал мне, что болезнь императора можно считать пресеченной. Лихорадка, если возвратится, то примет перемежающуюся форму и с ней скоро покончат, и что поэтому я могу писать в Петербург, что болезнь уже прошла. Я видела императора перед тем, чтоб выйти на прогулку, а позже он прислал за мною перед его обедом. Ему подали овсяный суп — он сказал, что ему действительно хочется есть и что это случается впервые после третьего ноября. Он нашел, что суп слишком густо сварен и разбавил его водой. Он съел его с аппетитом, а потом съел и сливы — он хотел бы и еще поесть, но сказал — надо быть благоразумным…»

Теперь она сидела и ждала, что он хочет сказать ей после того, как она прочла ему все свежие газетные новости…

— Лиза, — слабо улыбнувшись, начал Александр, — ты помнишь ту ночь?

Она вытянулась в струну и вся напряглась. Как ни старалась она забыть ночь убийства Павла Первого, ей это никогда не удавалось…

— Ты сказала мне — мы должны…

Он помолчал.

Она молча сглотнула. Вот и пришла расплата. Неужели мало того, что она одинока и стара, неужели мало того, что все ее дорогие существа спят на одном кладбище — и крохотная дочка от Александра, и маленькая дочь от Алексея, ротмистра, и Софи, дочь Александра от Нарышкиной?

— Да, мы должны были, — скупо улыбнулась она, — я и теперь так думаю…

— Я расплатился не за все, Лиза, — кротко сказал он. — Бог карает и карает меня. Я за все в ответе.

— Такова судьба, такова воля Провидения, — она сложила руки на худой впалой груди и слегка покашляла.

— Мне надо уйти, Лиза, — тихо сказал он.

— Что ж, я готова разделить с тобой твою судьбу, — быстро сказала она.

— Нет, Лиза, с тобой — это было бы счастье. Я должен пройти здесь, на земле, страдания и муки, я должен спасти свою душу…

Она в страхе подняла голову.

— Но уйти в монастырь, ты знаешь, я немного скептик, уйти, чтобы прославляли, чтобы лили бальзам на душу…

Она в ужасе смотрела на него.

— Никто не должен знать, никто не должен даже почувствовать…

— Нет, — тихо сказала она, — ты не подумал обо мне…

— Нам обоим надо пострадать…

Она молча смотрела на него и быстро сглатывала, чтобы не разрыдаться, спазмы схватили ее горло.

— Тебе получше, а моя болезнь — хороший предлог, чтобы уйти незамеченным…

Она молча поникла головой.

— Я все подготовил, в здешнем лазарете умирает Федор Кузьмич…

Она не выдержала и глубоко вздохнула, чтобы не вырвались рыдания.

— Прошу, Лиза, — почти недовольно проговорил он, — ты знаешь, я много думал, я мучился. Бог отнял у меня все, что было дорогого, он не дал нам с тобой детей, после войны он отвернулся от меня. Я должен искупить твое «должны», свое молчаливое согласие на убийство отца…

— Но ты же не думал, ты запретил…

— Но я согласился на переворот, это и был приговор отцу…

Им снова припомнилась та страшная ночь. Они сидели поникшие, усталые от этого тяжелого разговора…

— Я понимаю тебя, — наконец прошептала она, — я смогу помочь тебе хотя бы в этом…

— Спасибо, Лиза, — грустно улыбнулся он, — я и не ожидал другого ответа. Труднее мне будет с Волконским.

Она не удержалась, все-таки взрыднула…

— И потом, — вдруг по-деловому заговорил он, — я очень сильно подозреваю, что меня немножко отравили, — он попытался улыбкой смягчить жестокость своих слов.

Она снова подняла голову, пораженная.

— Да, тот стакан сиропа явно был испорчен — я рассказывал тебе, как выпил в Бахчисарае стакан сиропа. Федоров, камердинер, подал…

— Нет, нет, — суматошно заговорила она, — и зачем?

— Но я слег после Бахчисарая, — твердо сказал он, — когда-нибудь они отравят меня, никогда дворянство не простит мне конституции…

— Но ведь никто не знает о ней, в такой тайне она готовилась…

— Тайное всегда выплывает на свет в самый неподходящий момент. И моя речь на польском сейме взбудоражила всех…

Она опять умолкла, словно придавленная тяжестью его слов.

— Меня будут звать Федором Кузьмичом, — печально сказал он, — будь добра к бедному нищему…

— Куда ты пойдешь? — вскинулась она.

— Еще не знаю, но скорей всего в Саровский монастырь. Говорят, там есть подвижник, мудрый старец Серафим. И он только что вышел из затвора…

— Что это — затвор? — спросила она. Она столько лет прожила в России и так и не научилась отличать одну от другой церковные службы…

— Много лет провел в затворничестве — никого не видел, ни с кем не говорил, молился и слушал голос Бога…

— Помолись и за меня, — улыбнулась она светло, уже примиренная с его очередной причудой…

Разговор с Волконским был значительно тяжелее — Александр и императрица были крепко связаны той страшной ночью, оба пережили много горя и потерь, им было легко понять друг друга. Князь Волконский не понимал…