Звезда светлая и утренняя

Квадрат внизу сразу же испарился, а Слепухин метался по цеху в поисках теплого уголка, не переставая хлестать себя помертвевшими пальцами, и затихал ненадолго, зажав руки вперехлест под мышками в распахе телогрейки. Краем сознания он отметил водоворотное верчение у входа в цех, но откликнулся любопытством только тогда, когда обрастающий зеками серый клубок тел покатился по цеху. Слепухин нырнул в этот ком наперерез его ходу и остолбенел от полной нелепости увиденного: двое из тех пацанов затравленно метались в охвате хохочущих зеков, растеряв и последние крохотки своего разума — только ошалелые глаза во все лицо. (Прорвались со страху вместе с тепловозом?.. Конечно, остальные пути им отрезали наглухо — вот и рванули в заячьем невидящем перепуге… могли и под колеса… Вот идиоты!)

— Мужики, как выбраться отсюда? — писканул один, чуточку приходя в сознание.

— Знали бы — сами бы выбрались, — хмыкнул Максим и будто подтолкнул дружный веселый хохот вокруг.

Зеки старались хотя бы дотронуться до чудом залетевших сюда пацаненочков, и те вдруг отошли от ошалелости, очнулись, встряхнутые повальным хохотом, и засмеялись встречно… ожили.

— Сынки, не тушуйтесь, — успокоил Штырь, — ничего они вам не сделают.

— Точно — плевать вам на псов этих…

— Штрафанут родителей — и всех делов.

— Ну, может, отмудохают слегка…

— Не слегка… Отмудохают дай бой…

— Будут бить — орите во все силы и грозите судом…

Мальчишки совсем опомнились и стали быстро выворачивать содержимое своих карманов в мелькающие вокруг ладони. Один пакет сохранился… Сигареты… рубли мятые — все вытряхивали подчистую (Слепухин глядел — кому что достается). Парнишка постарше сбросил куртку и мигом стянул с себя свитер, второй отстегнул часы — в минуту они распотрошили себя, насколько могли, до носков и пытались всунуть и еще свои кроличьи шапки, не понимая, что здесь это — совсем ни к чему… даже псам не загонишь — у них пусть и другой, но обязательной формы, а на продажу?.. не ондатра же.

Мелькнули в дверях шинели, и вроде наученные уже мальчишки все равно не выдержали: извечная потребность гонимого — убегать от погони подхлестнула их и понесла сквозь цех, замотала по выходе в петляниях и увертках от вконец озверевших псов… Зеки, вывалив из цеха, свистели и подбадривали криками пацанов, когда их, выуженных из сугробов, тащили солдаты к воротам промзоны…

Взбаламученные невероятным происшествием, к прерванным занятиям возвращались медленно и через силу. Даже совсем согнутые в послушание огрызались на козлов, заставляя их притушить выстрельные щелканья команд.

День, качнувшийся уже в сторону от отупляющей неизбывной обыденности, так и не замер в промороженной неподвижности. Не утихли еще разговоры о заехавших на промку под настилом платформ лихих парнях, успевших и прапоров отметелить, и небывалый гнев передать, а из жилой зоны просочились совсем иные, обжигающие каждого слухи.

Стоило только дохнуть им, и мгновенно испарялись остальные волнения и заботы. Никто не хотел верить, и каждый отгораживался как мог, не принимая, не желая принять именно потому, что парализующая пустота подо всеми жаркими возражениями как подсказывала — все верно… кто же помешает псам…

Шептались о небывалом шмоне, о том, что видел кто-то солдат, еле утаскивающих мешки барахла из бараков, о шмоне, отметающем все вчистую, выравнивающем всех на одной безнадежной черте.

Всегда шмонали, вытряхивая все вольное, все, напоминающее оружие, хоть мойку ржавую хоть шило для сапожных дел… все подозрительное и непонятное им… шмоны — это привычно. Но не представлялось никогда, что могут отшмонать лагерный же фофан или книги, здесь же в ларьке купленные, или сапоги лагерного образца… зачем?

Драй завял — никому дела не было теперь до начальственных волнений, и запыхавшийся бугор еле продвигал наведение последнего глянца.

— Мужики, себе же гадим, — молил бугор. — Обозлим псов — на самом деле все отшмонают.

— Шел бы узнал — что там в жилке? — буркнул Максим. — Тебя выпустят.

— Кто ж меня выпустит, Максим? — ныл бугор. — Обед уже скоро — там у шнырей все и узнаем.

Слепухин, как ни стыдил себя, все время возвращался к радостным мыслям о том, что у него-то чистый фофан хранится в закутке Алекса… и сменный костюм, и чистое белье на смену… а вот тем, у кого все чистое на пересменку в бараке, — тем не повезло, тех, считай, с чертями измызганными поравняли… революция, одним словом, — изымание излишков. Зачем тебе, мразь лагерная, чистый фофан? Тебе чистый фофан, а ты нос дерешь? воображаешь о себе? Ходи чертом — не повоображаешь… и голос уже не тот будет, уже с нудиночкой… лучше всего бы — голыми, тогда точно — не повоображаешь… голый перед одетым много лучше, чем грязный перед чистым… Нет, неужто точно — отмели все до последнего?!