Звезда цесаревны

В большом душевном смятении уехала Лизавета. Переворот, свершившийся в ее жизни, был так неожидан, что она опомниться не могла, не зная, радоваться ли ей или печалиться случившемуся. Казалось бы, все устраивалось как нельзя лучше: сын ее пристраивался как раз в то самое время, когда Авдотья Петровна именно этого жаждала, чтоб уйти от света, в котором так много страдала, и, отбросив все земные заботы, посвятить остаток дней Богу. Узнай раньше Лизавета про это ее желание, как терзалась бы она мыслью, что помехой этому ее сын! А между тем старушка так изнывала по покою, что каждую минуту домашние ее могли бы узнать о причине ее задумчивости и равнодушии ко всему окружающему, и тогда Праксиной одно бы только оставалось — оставить службу у цесаревны и ехать с сыном и с Ветловым в лес, то есть обречь навсегда мальчика на жизнь землевладельца в лесной глуши, среди сброда так называемых вольных людей, не брезгающих такими беззаконными деяниями, как грабежи и поджоги. О происхождении богатства этих людей она достаточно много слышала, чтоб составить себе понятие о их нравственных правилах и об опасности жить в их среде. Сам Ветлов был такого мнения, что раньше как лет через шесть или семь не следует подвергать этим опасностям Филиппа, и вот представляется для него возможность использовать эти годы самым полезным образом, так, чтоб не в глухом лесу закопать в землю данные Богом таланты, как лукавый и неверный раб, а употребить их на славу Божию и на пользу ближним.

Все это она повторяла себе на тысячу ладов, но сердце продолжало ныть, и мучительная тоска не проходила.

В Александровском она застала Мавру Егоровну, приехавшую приготовить дворец к приезду цесаревны, которая намеревалась провести здесь целый месяц.

— Я уговорила ее не вызывать Шубина в Москву, а, если она о нем соскучилась, самой на время сюда удалиться с глаз долой. Счастливы вы, моя голубушка, что не видите и не слышите того, что у нас там делается! Великой княжне насплетничали на нашу цесаревну, и вышла такая жестокая ссора, каких никогда раньше не бывало! Великая княжна упрекнула нашу в том, будто она совращает царя… Все это, разумеется, от Долгоруковых идет… Вот уж именно можно сказать, что с больной головы да на здоровую! Но ведь нам от того не легче. Царь от нас прямо отвертывается, Долгоруковы дерзят, наши все в страхе… целых три дня ни одной чужой кареты не видно было у нашего подъезда! Каково это выносить? Послала меня цесаревна к Иллариону Григорьевичу Воронцову за советом… Он приехал сюда недельки на три, много про вас расспрашивал и такое вам оказывает внимание, что я бы вам посоветовала не сомневаться насчет его предложения и доверить ему воспитание вашего сына. Несомненно, что сам Господь внушил ему и добродетельной его супруге предложить вам эту услугу… Постойте, дайте мне договорить, — остановила она возражение, готовое сорваться с губ ее слушательницы, — мальчик ваш из младенцев вышел, и ему нужно серьезное воспитание, сами вы цесаревну в настоящее время покинуть не можете, совесть вам этого не дозволит, а старики Воронцовы, расставшись с сыновьями, так скучают, что для них это будет прямо утешением, не говоря уж об уважении, которое они питают к памяти вашего покойного мужа… А что это за люди, вы знаете: они достаточно известны и в Ростове, и в Москве, даже такой святой человек, как покойный владыка ростовский Димитрий, был с ними в дружбе, а это много значит, моя голубушка, ведь его святым и при жизни считали, а теперь над его могилой каждый день панихиды служат, как у гроба покойного Митрофана Воронежского, который самому царю Петру перечил из усердия к православной церкви…

Все это Лизавета знала, много раз говорил ей про стольника и воеводу ростовского и его супругу Анну Григорьевну старик Бутягин, а также и покойный ее муж; оба были знакомы с этими добродетельными людьми, и оба сказали бы ей то, что говорит ей теперь Мавра Егоровна… Сыновей же Лариона Григорьевича — Михаила Ларионовича и Романа Ларионовича, любимцев цесаревны, она лично и коротко знала. Большое было бы счастье, если б Филипп получил такое же воспитание, как они, и во всем прочем на них походил…

— Скажите Иллариону Григорьевичу, что я решаюсь принять его милостивое предложение и низко-низко ему и его супруге за него кланяюсь, — проговорила она прерывающимся от волнения голосом.

Решение это было для нее и для сына ее так важно, что она только сердцем предчувствовала его последствия, умом же даже и окинуть их не могла, казалось только, что с этой роковой минуты жизнь их обоих, ее и Филиппа, раскалывается пополам и что между прошлым и будущим разверзается такая бездонно-глубокая пропасть, которую перейти, чтобы вернуться назад, уже нет никакой возможности…

— Слава Богу! Слава Богу! Как обрадуется цесаревна! Ей так бы не хотелось, чтобы вы от нас ушли! Ну, уж теперь, когда сын ваш будет воспитываться у наших Воронцовых, у вас и предлога не будет нас покидать…

— Я об этом и не думаю…