Звезда цесаревны

И вот однажды так случилось, что он не вынес такой пытки и, не дождавшись конца представления французским посланником каких-то трех его соотечественников, приехавших в Россию с коммерческими целями, Шубин выбежал как сумасшедший из залы, где он, как всегда, присутствовал при приеме иностранцев в толпе разряженных дам и кавалеров из свиты цесаревны, чтоб скрыться в своих покоях и на просторе предаться своему отчаянию.

Сделал ли он это уж слишком шумно и явно, так что цесаревна это заметила или другой кто обратил ее внимание на нарушение этикета ее фаворитом, так или иначе, но она подозвала к себе Мавру Егоровну и приказала ей узнать, что с любимцем случилось.

Гофмейстерина разыскала Лизавету Касимовну, чтоб передать ей это поручение.

— Вы с ним, голубушка, короче знакомы, чем я, и он слова ваши примет без гнева. Скажите ему, что цесаревна заметила его отсутствие и забеспокоилась… Что это с ним случилось? Уж который раз все мы замечаем, что он сам не свой при французах. Объясните вы ему, что если он ревнует к ним цесаревну, так это уж совсем с его стороны глупо. Кабы он понимал по-французски, то знал бы, что у нее с этими тонконогими самые пустые разговоры. Да вот, например, с сегодняшними все время она толковала о париках, какие теперь стали носить в Париже, — прибавила она с усмешкой, поспешая вернуться к своему месту в залу, в то время как Лизавета отправилась в покои фаворита, которого она нашла лежавшим на софе в таком отчаянии, что он заметил ее приближение тогда только, когда она подошла к нему совсем близко и, дотронувшись до его плеча, спросила, что с ним.

— Ее высочество заметили, что вас в зале нет, и приказали узнать, не захворали ли вы, что до конца аудиенции не пожелали остаться…

— Неправда! Вы это сами выдумали… чтоб меня успокоить! — вскричал он, срываясь с места, с повеселевшим взглядом красных от пролитых слез глаз.

— Я всегда говорю только правду, — возразила Лизавета с чувством собственного достоинства. Не позволяла она даже в шутку подозревать ее во лжи.

Он смутился и стал извиняться, ссылаясь на внезапную головную боль, такою будто бы мучительную, что ему невтерпеж стоять подолгу в парадном платье, в натопленной, освещенной сотнями свечей зале, среди надушенных дам и кавалеров.

— Один парик чего стоит! Ждешь не дождешься, когда можно его сбросить и волосам отдых дать, — прибавил он, тряхнув с облегченным сердцем русыми кудрями.

— Кстати о париках, мне сейчас Мавра Егоровна сказывала, что наша цесаревна именно о париках и разговаривала так долго с тем из приезжих французов, который помоложе. Они там в Париже новую моду придумали для париков, должно быть, полегче их делают, чтоб вот, как у вас теперь, голова от них не разбаливалась, — объявила она, с трудом сдерживая улыбку: когда он слушал ее, глаза его все больше и больше загорались радостью, и ему стоило немалого усилия воздержаться от желания кинуться к ней на шею и крепко ее обнять за добрые вести.

Цесаревна говорила с французами о париках, а он-то, глупый, Бог знает что себе вообразил. Значит, правда, что она заметила его отсутствие, обеспокоилась и послала узнать, что с ним.

Он успокоит ее, но все-таки туда сегодня не пойдет: слишком он взволнован, чтоб притворяться и смотреть на нее вместе со всеми равнодушными глазами, слишком он ее любит, чтоб чувство это не прорывалось сквозь все его поры, не звучало в его голосе, не отражалось в его взгляде и в каждом движении.

— Так я скажу Мавре Егоровне, что у вас разболелась голова от парика и что, как только вы его сняли, вам полегчало, — заметила с улыбкой Ветлова, угадывая волновавшие его душу мысли.

— Да, да, так и скажите, моя милая, моя добрая Лизавета Касимовна, — подхватил он с живостью, целуя ее руки. — Пусть цесаревна меня извинит… Да я там и не нужен вовсе, ну на что я ей там? Сами посудите! Вот как одна останется, тогда дело другое!

Он был прав. Мавре Егоровне не пришлось и передавать его ответа своей госпоже: цесаревна так увлеклась рассказами приезжих гостей о последнем празднике в Версале, при котором они присутствовали, что давно забыла о поручении, данном ее гофмейстерине, а последняя была слишком опытна в придворной службе, чтоб напоминать ей о том, что она забывала. Про Шубина вспомнили, как всегда, тогда только, когда прием кончился, все посторонние разъехались и остались одни только свои. Тут только на вопрос цесаревны, где же Шубин, Мавра Егоровна могла ей сообщить о причине, заставившей ее любимца удалиться раньше времени в свои покои.