Звезда Тухачевского

В такие моменты он уходил обычно к своим любимым скрипкам, брал в руки одну из них и начинал играть. Маша вся превращалась в слух: она боготворила музыку, которая, казалось, исцеляла ее душу. Для Тухачевского игра на скрипке тоже была подобна целебному бальзаму: это, кажется, оставалось единственным, что держало его в нынешней пустой и неинтересной жизни. Нечеловеческая музыка гениев высекала искры из сердца, вселяла надежды на лучшее.

Маша трепетно прислушивалась к чарующим звукам и, когда затихал последний аккорд, говорила:

— Вот это и есть твое призвание, Мишенька. Ты можешь стать великим скрипачом.

Тухачевский молчал: то, что произносила Маша, в точности совпадало и с его мыслями и потому расстраивало его и нагоняло тоску, вызывало обиду за несбывшиеся надежды. Ведь еще его отец мечтал, чтобы Миша стал музыкантом!

Вячеслав Вересов переживал теперь не только за своего друга Тухачевского, но и за Машу. За время поездки из Пензы в Смоленск он все больше проникался к ней не просто чувством сострадания; что-то схожее с чувством любви к этой по-детски наивной и чистой девушке постепенно зарождалось в нем. Была в этом нежданном чувстве и острая жалость к ней. Зная характер и склад души Тухачевского, он предчувствовал, что тот не сможет сродниться с ней, настолько они были разными и далекими друг от друга во всем. Маша чуждалась какой-либо славы, тем более ее яркого, ослепляющего блеска; Тухачевский, напротив, рвался навстречу славе, рвался неистово, безоглядно; Маша хотела тихой негромкой любви, уединения с любимым человеком; Тухачевского неистово тянуло в водоворот шумного общества, он воспринимал и любил жизнь, как ослепительный фейерверк; Маша мечтала нарожать ему детей и всю себя отдать их воспитанию; Тухачевский боялся, что у них появится ребенок, который свяжет его по рукам и ногам, отнимет свободу и радости жизни; единственной книгой, которую почитала Маша, была Библия, для нее не существовало ни иных книг, ни, тем более, газет; Тухачевский же ни дня не мог жить без книги и газеты, особенно без книг о великих полководцах всех времен и народов: они были для него своего рода аккумуляторами, подзаряжавшими его энергией.

Все это знал и чувствовал Вересов, и с той поры, как он привез Машу, работать с Тухачевским и особенно дружить с ним становилось ему все труднее, особенно в психологическом плане.

Он страдал и из-за того, что страдал его друг, и из-за того, что не мог равнодушно относиться к страданиям Маши. Всеми силами он стремился заглушить в себе чувство любви к Маше, проклинал себя даже за само это чувство, потому что он был глубоко порядочным и честным человеком и не мог не испытывать мук совести даже из-за того, что лишь думал о Маше как о женщине, которую способен полюбить.

Заметив как-то, что Тухачевский настроен особенно пессимистически, Вячеслав принес его старый приказ по Западному фронту: так пытаются отвлечь от навязчивых горестных мыслей человека, предлагая ему посмотреть давно забытые фотографии, на которых запечатлены счастливые моменты его прошлого.

Тухачевский неохотно взял листок и вдруг жадно приник к нему. То был его знаменитый приказ № 1423, подписанный им и оглашенный в войсках фронта перед началом польской кампании:

«Бойцы рабочей революции! Устремите свои взоры на Запад. На Западе решаются судьбы мировой революции. Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству. На Запад! На Вильну, Минск, Варшаву — марш!»

Перечитав несколько раз эти щедро насыщенные революционным пафосом строки, Тухачевский долго молчал, перебирая в еще живой памяти радостные и трагические картины недавнего прошлого. Наконец он сказал:

— Как жестоко мы ошиблись! Польский национализм оказался сильнее нашего интернационализма.

— С тобой согласен и пан Пилсудский, — поддержал его Вересов. — Он прямо говорил, что в течение всей войны никогда не боялся, что в своем тылу будет иметь какое-либо восстание.

Вересов боготворил Тухачевского и не только во всех своих поступках, но и в мыслях стремился быть похожим на него. Он не представлял себе, что придет день, когда совершенно непредвиденные обстоятельства выведут их на разные дороги в жизни и разъединят едва ли не навсегда.

Даже в страшном сне Вересов не мог предположить, что неожиданно для них самих возникнет то отчуждение, которое с течением времени будет возрастать все более и более, пока не приведет к окончательному разрыву.