Затем были четыре ночи пути, шли то вперёд, то назад, Макарон ничего не понимал, но шёл, как все, молча и безропотно. Днём отсиживались, выйти к жилью желания не возникало. Дважды передовое охранение напарывалось на стрельбу, один раз даже ответили, но всё обошлось, только после этого снова шли в другом направлении и снова выходили к железке. В последний день перед выходом к своим прямо с утра напоролись на какой-то заслон или засаду, хорошо, что находились в укрытии под скалой. Как оттуда выскочили, Макарон уже не осознавал. Через день он оказался в хасавюртовской больнице, где ему обработали рану и остригли наголо. А ещё через два дня прапорщик Макарьичев был отправлен домой. Больше ездить в командировки, даже поваром, желания у Макарона не возникало. Он спокойно дослужил до пенсии в родном конвойном батальоне. А Андрюха ездил ещё много раз, но ничего не рассказывал. Да и дружба их прекратилась как-то сама собой.
Солдат и мама
Тема неоднозначная, даже спорная. Лично я, не являясь ни участником, ни знакомым участников, хочу просто порассуждать.
Возникла тема в дискуссии ветеранов боевых действий о долге, приказе, трусости, в конце концов. Один из участников дискуссии поделился примером малодушия или несознательности, боязни или трусости, назвать можно как угодно, но, повторюсь, тема настолько неоднозначна, что я ответа на неё не нахожу.
Суть такова. Воинская часть отправляется в Чечню. Торжественное построение, знамя, оркестр, пламенные речи командиров и начальников примерно такого порядка: «Солдаты, (сынки, воины, герои, богатыри…) нашей прославленной в былых сражениях части выпала огромная честь встать на защиту Отечества, целостности нашей великой Родины. На защиту от распоясавшихся бандитов, подстрекаемых и финансируемых из-за рубежа, которые не дают спокойно жить и работать мирным гражданам, которые устраивают взрывы, теракты, убивают наших жён и детей, сестёр и матерей, которые давно перешли все мыслимые и немыслимые границы дозволенного и лишены человеческого облика. Настал наш черёд встать, как один, плечом к плечу, и уничтожить врага в его логове, как стояли и уничтожали врага наши отцы и деды. Не посрамим славного боевого Знамени нашей части, будем достойны памяти наших предков, погибших на полях сражений. Но те, кто не хочет, может не ехать, дело добровольное. Есть ли желающие остаться?» И вот тут выходит один солдатик и говорит, что ехать он не хочет и желает остаться. Командир не понимает, как так, почему не хочет солдатик ехать, в чём причина, об этом солдатика и спрашивает. А тот просто отвечает:
– У меня
– Что мама? – не понимает командир. – Больна?
– Нет, – отвечает солдатик, – просто
Ну, далее как будто бы сорвали погоны, сослали из доблестной части в стройбат (в чём я сомневаюсь). Это уже не столь важно. Важно другое. Кто он, солдатик? Трус, маменькин сынок, недостойный называть себя мужчиной? С одной стороны, всё ясно. Конечно, трус. Давал Присягу, клялся Родину защитить, стоял в одном строю. Достоин ненависти и презрения своих товарищей и всего трудового народа. А с другой? Существуют всякого рода пацифисты, это нормально и не возбраняется. Ненависть и презрение на них не обрушилось. Существуют различные религии и религиозные течения, которым воевать нельзя. Это тоже нормально, земля у них под ногами не горит, и презрение трудового народа им также не грозит. Значит, можно верить в Будду, Перуна или Христа и на основе этого не воевать. А верить в
Так может, это был не трус, не предатель, не маменькин сынок? Может, это был самый смелый солдатик части, хотя бы тем, что вышел и заявил: «У меня
Более того, скорее всего, в той самой части нашлись более хитрые, изворотливые и продуманные, которые не поехали, заболели, достали справки, откосили. О них никто не вспомнит, не обзовёт предателями и изменниками. Если и пообсуждали, то забыли и всё. А вот солдатика, у которого
Зам