Звездные Раны

Документацию ему вернули. И – слава богу! – вовремя, потому что как только он получил назад свое творение, началась массовая утечка мозгов на Запад, а с ними вместе и многих государственных секретов, связанных с новейшими технологиями. Но по едва уловимым приметам академик понял, что ее читали и даже изучали, оставалось надеяться – не скопировали из-за секретности.

Хотя кто знает…

На аэродроме Латанги, открытом триста дней в году, как всегда сидело полчище самолетов, посаженных здесь из-за дождей и штормовых ветров по всему Арктическому побережью до Чукотки. В здании порта шел грандиозный ремонт, и хорошо что помещение отделывали не сразу все, а лишь одну половину, отгородив ее невысокой стенкой и завесив зеленой строительной вуалью, поэтому казалось, что народу в аэровокзале набилось вдвое больше, чем обычно. Полчища пассажиров из-за нехватки мест, как обычно, стояли на ногах, а полчища тараканов по этой же причине сидели по стенам и потолку.

Многое изменилось за прошедшие годы, меньше стали летать по причине дороговизны билетов, больше тащили с собой сумок с товаром, чтобы хоть немного окупить проезд, меньше есть по той же причине и больше пить, ибо спиртом теперь торговали круглые сутки и повсюду.

Однако самой важной переменой было то, что не передавали больше песню «Надежда», с давних пор ставшую талисманом в мерзкую пору нелетной погоды.

На Астроблему, судя по расписанию, теперь ничто не летало – специальная авиаэскадрилья прекратила свое существование вместе с городом и последним вылетевшим из звездной раны человеком. А по праву капитана тонущего судна им был Насадный.

Все эти годы мертвый город стоял без какой-либо охраны, хотя было оставлено много техники и материальных ценностей – вывозить себе дороже. Полагали, что в глухой, незаселенной тундре (ближайшая фактория в семидесяти верстах) воровать просто некому; талабайцы хоть и испорчены цивилизацией, «огненной водой» и колхозной жизнью, однако же в тундре чужого не возьмут, если только это не спирт. Для академика город не умер, а как бы временно опустел, законсервировался до следующего поколения, впал в спячку, чтобы потом проснуться и вновь стать молодым. Покидая его, Святослав Людвигович сам проверил, не осталось ли воды в отопительных системах жилых домов и зданиях строящегося комбината, все ли окна заделаны жестяными щитами, дабы сохранить стекла от ветров, закрыты ли двери подъездов, а самое главное, подметены ли улицы после скороспешного, массового отъезда жителей, когда швыряли на землю все, что не нужно или что не утолкать в самолет…

Он не мог предположить, что бережет свое детище для каких-то братьев Беленьких, которые купили его с потрохами и теперь там хозяйничают. Если бы не цель, с которой они пробирались на Таймыр, академик явился бы в Астроблему открыто и устроил спрос, однако сейчас приходилось таиться, прятаться, скрываться под чужой фамилией. Еще в Пулково, как только вышли из такси, Дара открыла сумочку и подала Святославу Людвиговичу новый паспорт.

– Мы – муж и жена, – заявила она. – Летим в Латангу к родственникам. Запомни свое новое имя.

Академик взглянул на документ пустыми глазами и сразу же понял, что никогда не сможет запомнить его, а тем более отзываться, если окликнут…

Он никак не мог забыть сцену прощания Дары и Мамонта в его доме, и потому даже формальные отношения вызывали тогда у Насадного резкое неприятие. У академика сложилось полное впечатление, что на его глазах по неизвестной причине расстаются два влюбленных человека, неспособные жить друг без друга. Водрузив на шею академика амулет с некой манорайской солью, Дара подошла к своему спутнику, обняла и уткнулась лицом в грудь.

– Мне было хорошо с тобой, милый, – сказала со слезами в голосе. – Буду всю оставшуюся жизнь помнить каждый день, прожитый вместе.

– Трудно вот так сразу отвыкнуть, – произнес человек, называющий себя Странником. – Мне будет не хватать тебя. Кто теперь прикроет меня в дороге?

– Еще не поздно отказаться. Ты сам выбрал путь, и все в твоей воле.

– Ты же знаешь, нельзя отказаться…

– Знаю…

У академика было ощущение, что Мамонт уходит куда-то на смерть – на какую-то добровольную казнь! В его тогдашнем представлении столь нежное, трепетное прощание не могло иметь никакой иной подоплеки, и хотелось, переступив через собственное отношение к этой женщине, крикнуть:

– Безумцы! Что вы делаете?!

Он еще не подозревал, что между мужчиной и женщиной могут существовать не только брачные, а другие отношения, и воспринимал все по-житейски. И когда Мамонт ушел, Насадный сдернул с вешалки плащи, бросил в руки Дары.

– Иди! И догони его! Иди же, иди! Жалеть будешь!

Она была грустной, но тут рассмеялась:

– Почему?.. Я никогда ни о чем не жалею!

– Но вы же по живому резали!

– Пожалуй, ты прав, по живому, – согласилась Дара. – И это естественно: несколько лет мы были вместе, почти неразлучно… Да только я получила другой урок.

– Урок?.. Что это значит? Какой, к черту, урок, если ты его любишь!