Звездные Раны

Реакция последовала совсем неожиданная: она вновь стала грустной, хотя в уголках губ еще жила улыбка.

– Это слово совсем не подходит к нашим отношениям. Я его не любила. Никогда.

– В таком случае я ничего не понимаю в женщинах, – заключил академик.

– Думаю, понимаешь, – заметила она и кокетливо усмехнулась: – Помню, как ты смотрел на меня в Латанге… Но это к нам с Мамонтом не относится. Я служила ему и ничего больше. Как и тебе буду служить.

– Мне?.. Зачем мне служить? – опешил Насадный.

– Таков мой рок, я Дара. Без меня ты не сможешь ничего сделать, соприкоснувшись с миром кощеев.

Чтобы не выглядеть растерянным и бестолковым, академик решил не задавать лишних вопросов, с трудом принимая условия какой-то авантюрной, не подвластной его логике игры. И все-таки иногда не выдерживал.

В аэропорту Пулково Дара вручила новый паспорт и внезапно ошарашила жесткой и безапелляционной командой:

– Все время держись строго за моей спиной. В твою сумку я положила автомат и боеприпасы. Нужно пройти спецконтроль.

– Зачем нам нужен автомат? – тупо спросил он. – Ты собираешься отстреливаться от кого-то?

– Это твое оружие, и отстреливаться будешь ты. В случае, если меня не будет рядом.

Ее непререкаемый тон, с одной стороны, нравился Насадному – Дара знала, что делала, и до Латанги они долетели без всяких приключений, протащив оружие через два спецконтроля; с другой – академик постоянно ощущал уязвленное самолюбие и ущемленную собственную волю. Пока совершали перелеты и пересадки, она казалась жесткой, отстраненной и говорила мало, лишь дежурные фразы-команды, и поймать ее взгляд было совершенно невозможно. В самолете от Красноярска ему показалось, что Дара на минуту задремала, и Насадный, не скрываясь, стал рассматривать ее лицо, вспоминая первую встречу в Латанге и произнесенное сокровенное – тс-с-с…

– Не отвлекай меня, – металлическим голосом проговорила она, не поднимая век. – Отвернись и смотри в иллюминатор.

Он отвернулся и не смотрел до самого конца пути… В латангском аэровокзале Дара оставила его с сумками, а сама скрылась за зеленой занавесью, разделяющей здание надвое. И в тот же миг он почувствовал свою беззащитность. Словно голый стоял среди толчеи! И каждый мог оскорбить, обидеть, отнять вещи или сделать какую-нибудь гадость. Он противился этому не знаемому раньше ощущению и ничего не мог поделать с собой, пока она не вернулась.

– Твой город погиб, – сказала Дара. – Потому что полностью находится во власти кощеев. Они контролируют всякий доступ к нему, и без их ведома попасть туда очень трудно. Но возможно. Займи освободившееся место, сядь и жди меня. Я пойду искать пути.

Он не хотел, чтобы его город погиб, ибо однажды, когда только начинал разведку алмазов, ему выпало побывать в настоящем мертвом городе – в Нордвике. И впечатление осталось ужасное: тлен, дух мертвечины, проник в душу и много дней не выветривался, как едкий, вездесущий дым. Во время войны в шахтах бухты добывали коксующийся каменный уголь, которым загружались американские и английские суда, привозившие в СССР боевую технику и продукты. Он был настолько ценным, что его везли через моря и океаны, невзирая на немецкие субмарины; а чтобы добывать, выстроили город с двух– и трехэтажными домами, магазинами, булыжными мостовыми, от шахт до причала проложили железную дорогу, по которой ходили настоящие паровозы. Нордвик прожил до сорок шестого и умер вместе с шахтами. Вернее, шахты еще использовались для хранения мобзапаса продуктов на весь азиатский Заполярный круг, и люди жили – кладовщики и охрана. И все-таки брошенный город умер и разлагался, словно не прибранный, не захороненный труп, смердил, пугал пустыми глазницами окон, вечным, несмолкаемо-скорбным скрипом, тяжкими вздохами сквозняков, вырывающихся из дверных проемов, разинутых, как беззубые старческие рты. Даже на пустынных, заброшенных кладбищах не бывает так печально и жутко, поскольку там есть покой и горделивое молчание могил под крестами или камнями, там нет ни вида, ни запаха тлена, ибо землю уже отчистила и отстирала природа – трава, мхи, молодые побеги деревьев, особенно бурно растущие над прахом. Здесь же этот мертвый город, как великий и неприкаянный грешник, продолжал шевелиться, трястись и скрипеть костями, издавать заунывный, тоскующий вой, и более всего почему-то поражало воображение, когда оставшиеся редкие стекла кровенели от отблесков заходящего солнца, словно ненавидящие весь мир глаза, и вдруг ни с того ни с сего в полной тишине и безветрии раздавался протяжный шелестящий звук, как предсмертный стон, и вмиг растворялись остатки окон, двери и вылетали густые столбы пыли, бумага, лохмотья перепревшего тряпья и прочий легкий мусор. То ли рушились перекрытия, выдавливая содержимое дома, то ли уж действительно нечистая сила выметала следы человеческого существования и долго потом носила, кружила в воздухе, и длинные ленты сорванных обоев, склеенных из цветных картинок из американских, английских и советских журналов, плавали, словно хвостатые змеи.