Звездные Раны

Она не ответила, опустила веки, и академик замолк, помня, что в такие минуты нельзя отвлекать. Он знал, что Дара не спит, не дремлет, а находится в некоем самоуглубленном, отвлеченном от мира состоянии, вроде медитации; он не хотел даже вникать в то, что с ней происходит, сознавая, что все равно не сможет объяснить себе природу ее существования. Пока Насадный воспринимал спутницу как явление аномального характера, закрытое для понимания: есть же на свете вещи, не подвластные разуму, например, пророческие сны, египетский сфинкс или тот же забытый сад, где он жил в эвакуации. И нет смысла проникать в тайную их суть, дабы не исчезло очарование жизнью. Он сидел рядом и вспоминал, как впервые увидел Дару в этом порту, и коньячное тепло, разбегаясь по крови, обращалось в жар. Ему хотелось погладить ее руку, безвольно лежащую на колене, однако, боясь вывести спутницу из «медитации», он делал это мысленно и все равно ощущал прикосновение. При этом пальцы Дары чуть подрагивали и глубже вжимались в пушистый мех норковой шубки, как бы если он гладил руку на самом деле. Увлеченный этой необычной и притягательной игрой, он перевел взгляд на лицо и так же мысленно провел ладонью от виска вниз по щеке – она отозвалась и сделала движение, словно хотела прильнуть к его руке. Плотно сжатые губы ее порозовели и чуть приоткрылись – точно так же, как когда она шила Насадному амулет.

И вдруг ее шея расслабилась, голова склонилась чуть набок и вниз, отчего высокая соболья шапка соскользнула с волос и свалилась академику на руки. Состояние «медитации» перешло в сон, причем такой глубокий, что она ничего не почувствовала, когда Святослав Людвигович попытался надеть шапку. И тогда, с оглядкой, по-воровски, он прикоснулся к ее руке, взял пальчики в ладонь и ощутил легкое жжение и покалывание, исходящее от них. В это время из-за зеленой сетки, как из джунглей, вышел человек в белой униформе – то ли охранник, то ли какой-то чин, – медленно прошелся по залу, метнув несколько раз взгляд в их сторону, сказал что-то бармену и так же степенно уплыл за свой занавес. В тот час в аэропорту Латанги было на редкость пусто: за спиной, ближе к буфету, сидели две долганки в малицах, в углу спал волосатый бродяжка да бармен убирал столики. И теперь академик боялся, что посадят какой-нибудь транзитный борт, навалит народу и исчезнет это удивительное, чарующее состояние возле спящей женщины.

Как раз произошло то, чего боялся: через несколько минут после того, как униформист из райских кущ «Белого братства» исчез за сеткой, громко хлопнула дверь и в зале очутился типичный загулявший северянин в дохе нараспашку, унтах и шапке, болтающейся за спиной на завязках. Шаркающей походкой он выбрел на середину зала, обвел его мутным взглядом и громко спросил бармена:

– Эй, виночерпий! А русских телок сегодня нема?

Талабайки засуетились, засмеялись, и лишь сейчас академик понял, что проституция докатилась и до этих суровых просторов.

– Нема, – отозвался бармен, убирая стойку. – Возьми этих олениц…

– Да не хочу я! Надоели! – загрохотал клиент. – От них псиной несет!

Насадный осторожно встал и, мягко ступая, подошел к северянину.

– Сбавь на полтона, приятель, – посоветовал тихо.

Тот отступил назад, смерил взглядом академика.

– Тебе чего, мужик? Вали отсюда!

Открыв принцип действия «Разряда», Насадный одновременно открыл природу человеческой ярости и гнева: душа ему представлялась перепускной камерой, куда поступал невидимый летучий газ возмущенных чувств, смешивался там с энергией физической силы, и когда сознание обращалось в электрическую искру, происходил взрыв.

Сейчас он опасался разбудить Дару и старался остудить голову.

– Рот закрой! Женщину разбудишь.

– Чего? – Северянин глянул в глубь зала и заметил разбросанные по спинке кресла волосы Дары. – Твоя баба? Сдай на пару часов?

Академик не удержал искру – врубил по челюсти так, что захрустели собственные пальцы, и пьяный жлоб упал навзничь, задрав ноги. Бармен встал в стойку, из джунглей выглянул униформист, а долганские ночные бабочки сложили крылышки и замерли.

– Еще раз вякнешь – пасть порву! – шепотом пригрозил Насадный на понятном северянину языке.

– Ну, бля, мужик!.. Труба! – Тот встал на ноги, в руке щелкнул выкидной нож. – Мочить буду!

В этот миг Насадный вспомнил об автомате, но сумка была слишком далеко – попробовал оторвать ближайшее кресло: северянин надвигался совершенно трезво, мягко, и играющее лезвие ножа в руке напоминало змеиный стреляющий язык. Академику вспомнились Кошкин и чеченец, зарезанный в этом зале…

Но вдруг этот неотвратимый таран замер, будто остановленный невидимым ударом в лоб, мгновенно ослаб, выронил нож и повалился на колени. Искаженное гримасой ужаса лицо его застыло в маску, покрылось испариной, трясущиеся руки лапали грязный пол. Извиваясь, с утробным булькающим звуком, он пополз задом к входной двери, и тогда академик оглянулся…