Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Владимир Красильщиков, Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

РАЗУМ ГОВОРИТ — НЕЛЬЗЯ, СЕРДЦЕ ГОВОРИТ — НАДО

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Февраль — семнадцатое. Двадцать три часа по московскому времени. Жить остается меньше суток.

Истекал рядовой рабочий день. Начался он по обыкновению не спозаранку — после одиннадцати, зато и не кончался еще до полуночи. Кроме деловых приемов и совещаний, сколько бумаг перелопатил! Телеграмма на завод имени Буденного: прекратить отставание в поставке паровозных пружин. Телеграммы Ижорскому заводу и заводу имени Ленина: обеспечить прокатку труб. Разрешение летчику Петрову обменять легковой «газик» на «эмку». Поздравление мастеру Надеждинского металлургического завода Малыгину: рад вашему успеху, привет! Отказ в просьбе Главоргхимпрома о деньгах на восстановление сгоревшего архива: если дубликаты сохранились, для чего тратить полтора миллиона? Доклад о капитальных работах по Главредмету. Приветствие строителям судовых двигателей: «Перед работниками Коломенского завода имени Куйбышева стоит важнейшая задача построить в этом году дизелей 188 тыс. л.с. безукоризненного качества и тем самым усилить обороноспособность…» Параллельно, вновь и вновь, — возвращение к тезисам доклада на пленуме ЦК, который предстоит послезавтра.

Серго расстегнул крючок и верхнюю пуговицу кителя, тяжело откинулся на спинку кресла. Он был бледен. И зная это, умея видеть себя со стороны, с иронией, что доступна лишь широким натурам, подумал: «Самочувствие в соответствии с английской шуткой: если вам за пятьдесят, вы проснулись и у вас ничто не болит, значит, вы умерли». Невесело усмехнулся. Нет, он не роптал, не жаловался, хотя трудно сказать, что у него не болело по утрам. Но врачи говорили, будто в последнее время ему лучше. И раз врачи говорят, так и быть по сему. Ну а если серьезно, чувствовал он себя в самом деле получше. Со времени последнего приступа грудной жабы прошло больше трех месяцев, и — тьфу, тьфу! — сердце вроде не давало знать о себе ноюще-колкой болью. Так что на вопросы товарищей о здоровье он с улыбкой, выдававшей затаенную надежду, отвечал: «Спасибо, дорогой! Некогда себя чувствовать». Однако сейчас он не мог избавиться от гнетущего чувства приближения беды. Бед и невзгод выпало ему немало: никогда не знал он матери — она умерла через шесть недель после его рождения. И до чего ж справедливо говорят мудрецы, что последствия смерти матери сказываются постепенно, как сиденье на камне, — всю жизнь… Потом — смерть отца, чужой дом, учеба на казенный счет по незавидной привилегии круглого сироты. Потом аресты, тюрьма бакинская, тюрьма батумская, тюрьма сухумская и кутаисская, ссылки его — кавказца! — в Сибирь, к полюсу холода, подполье, этапы, нелегальные переходы через границу, каторжная тюрьма Шлиссельбург — три года в ножных кандалах, казни товарищей, отступления и поражения на гражданской войне, недавняя трагическая гибель старшего, любимого брата.

Внушительно грузный, он легко оторвался от кресла, метнулся к окну, словно ему вдруг не хватило воздуха и простора. Ни единого прохожего в проулке, куда обращены оба окна. Как всегда, молчалива и упрекающе строга старинная церковь, залитая светом слева, с площади Ногина. Косицы поземки. Студеная пронизывающая мочь. Ветер безошибочно находит лазейки в громадных иконных рамах, шелестит отклеившейся полоской бумаги. Там, за широкими зеркальными стеклами, страна и земли, народ и народы. Там, в мире, лежащем за индевелым окном, кроме великого множества друзей и сотрудников у него немало врагов. Первый из них — Гитлер. Страна еще не воевала с Гитлером, а он, народный комиссар тяжелой промышленности, уже скрестил свою сталь с его, Гитлера, сталью в Испании. И сталь Гитлера оказалась лучше, крепче — одолевала нашу.

Гитлер… В своей программе-библии говорит:

— Мы, национал-социалисты, сознательно подводим черту под внешней политикой Германии довоенного времени. Мы начинаем там, где Германия кончила 600 лет назад… Мы кладем конец вечному движению германцев на юг и запад Европы и обращаем свой взгляд к землям на Востоке… Мы переходим к политике будущего — к политике территориального завоевания…

Представились улицы Берлина, давно любимые, вот так же заснеженные сейчас, ярко освещенные. Хотя нет — не ярко. По среднеевропейскому времени уже далеко после девяти вечера. И в чем, в чем, а в расточительности немцев не упрекнешь — не станут они вот так палить фонари, как мы, над пустой площадью. Электричества производим меньше, чем надо, а расходуем… Завтра же поставить вопрос бережливости предельно жестко. Погоди, завтра выходной. Ну так послезавтра! На пленуме!

Гитлер… Грозящая опасность вновь обратила к делам. Что сделано за минувший день? Что не удалось? Что главное на завтра? Конечно, сталь, особенно качественная — и на завтра, и на послезавтра, и на послепослезавтра. Сталь и еще раз и снова сталь — на будни и на праздники.