Звездный табор, серебряный клинок

Не знаю, сколько мы пропустили. Звучала явно восточная музыка. Возможно, индийская. Нет, скорее японская, потому что один из двоих находящихся на сцене людей явно был японцем. Он сидел на одной из многих разбросанных по сцене разноцветных подушечек и держал в руках инструмент, напоминающий балисет.

Второй человек стоял. По-видимому, он только что вышел на сцену, потому что запел он следующее:

— Здравствуйте — (фа, до-до). — Моя фамилия Сердюк! — (фа, соль, ля, си-бемоль, до, ми, соль, ля).

— Я — Кавабата, — пропел второй. — Прошу вас, заходите.

Сердюк уселся на одну из подушечек.

Кавабата (протягивая Сердюку стакан с жидкостью):

— Традиция велит нам это пить.

С кем пьешь сакэ, с тем и друзьями быть.

— Ну раз велит, то я не откажусь,

Хотя сакэ я раньше не пивал.

А потому немножечко боюсь.

— Не бойтесь, эта жидкость — идеал.

Сердюк выпивает содержимое стакана залпом и тут же блюет на пол. Зал при этом взрывается восторженными овациями.

Сердюк:

— Прошу простить…

— Нет, нет, не говорите…

Кавабата дважды хлопнул в ладоши, в комнату вошли и покорно склонились две девушки. Кавабата обратился к ним:

— Еще сакэ. А это (указывая на пол) — уберите.

Музыка изменилась, стала задушевно-томной, и Кавабата исполнил арию:

— Мой друг, мой друг, милейший мой Сердюк.

Я, к сожаленью, наблюдаю, что вокруг

Все прагматизмом, словно тлей, заражено,

Он превращает нашу жизнь в говно.

Зал в этом месте вновь взорвался аплодисментами. То ли смысл слов Кавабаты был созвучен с сегодняшней ситуацией в мире, а потому актуален, то ли зрителей потрясла высокая нота, которую артист взял на слове «говно». Интересно, этот бред действительно написал Пелевин или постарался тутошний режиссер?

Кавабата дождался тишины и продолжил:

— А в древности все было так изящно,

Все так достойно, все так настояще,

Так не желаете ли вы вступить в японскую семью

И выше прочего поставить честь свою?

— О да, конечно, я готов.

О том мечтал я очень долго.

— Раз так, тогда не нужно слов:

Вам самурайское знакомо чувство долга.

Ну что ж, пожалуйста, поспешите,

Сию бумажку без сомненья подпишите,

Что вы клянетесь почитать и «Он» и «Гири»…

Но если что, придется сделать харакири.

Сердюк (в сторону):

— До харакири, я надеюсь, не дойдет (берет бумагу). — Прекрасно, коли так, идет.

С этими словами он подписал подсунутую ему японцем бумагу. Я же тем временем, не особенно надеясь на ответ, спросил у Филиппа:

— Какие гири?

Как ни странно, он знал, о чем идет речь, и в ответ шепнул:

— «Гири» — так у древних японцев назывался долг человека перед самим собой. Это его честь и достоинство. А «Он» — это долг ребенка перед родителями, вассала перед сюзереном, гражданина перед государством, то есть чего-то меньшего перед большим.

На сцене в этот миг раздался звонок телефона. Кавабата снял трубку, выслушал что-то и побледнел как полотно. Затем, бросив трубку, он схватил с пола кривую саблю и запел:

— Звонили из Японии-страны,

Сообщили мне, что мы разорены.

Позора этого снести нам не суметь,

И мы обязаны немедля умереть!

Сердюк (в ужасе):

— А может быть, не надо, Кавабата,

Ведь мы с тобой совсем ни в чем не виноваты?

— Возможно, но ведь есть же в нашем мире

И слово «Он», и слово «Гири».

Я хорошо умею делать харакири,

Без крови и без мук, на «три-четыре».

А вы неопытны совсем еще, Сердюк,

Не сможете, как надо, сделать вдруг.

А значит, должен контролировать вас друг.

И это — я (подавая саблю), смелей, мой друг.

Сердюк (принимая саблю, повторяет вновь):

— А может быть, не надо, Кавабата,