Звезды над болотом

Ей хотелось сказать что-нибудь благодарное и умное, поразить его. Но вместо этого, в каком-то замешательстве, Липочка ответила ему почти словами своего отца, которые он обычно льстиво произносил, принимая у себя начальство из губернии:

– Да нет, как же-с! Вы наши гости, милости просим… рады!

И от этого она смутилась окончательно и покраснела.

Слегка поморщившись, Никита уселся напротив, подкрутил фитиль лампы. Он понял, что сейчас надо как-то принизить ее беспомощный пафос мещанского гостеприимства.

– А вам, Липочка, – спросил он, – когда больше нравится: зимой или летом?

– Зимой. Тогда комаров нету.

– Но ведь и ягод нету тоже, – заметил Никита серьезно.

– Нету! – согласилась девушка,

– Одиноко вам здесь, – сказал Никита, сам не ожидая, что скажет такое; потом, совсем по-домашнему, расстегнул тесный воротник старой студенческой тужурки.

Стали разговаривать. Поначалу гость показался девушке даже скучноватым – наверное, еще и потому, что она, боясь показаться глупенькой, поспешно выбалтывала перед ним запас своих книжных познаний, а Никита лишь поддакивал в ответ. Но Липочка чувствовала, что этот юноша не может быть скучным, и – пусть у него совсем молодое лицо! – он все-таки заговорщик, о нем в городе говорят шепотом – ведь он замышлял покушение на человека, выше которого никого нет в России!..

И, прервав разговор, она вдруг тихонько спросила:

– Скажите, и пусть это останется между нами, а… страшно быть революционером?

– Прекрасно, а не страшно!

Костыль с грохотом, разрушая сытую тишину, выпал из рук девушки. Никита поднял его, с костылем в руках прошелся по комнате. Глянул через окно на разбухшие крыши Пинеги, на безнадежный разлет тундр, обступающих город; мужик тащил поросенка в мешке, визга не было слышно, но мешок с поросенком отчаянно крутился на спине мужика. И светилось, как волчий глаз, вдали окно трактира.

– Я, кажется, удивил вас? – спросил Никита.

– Да. Вот уж не думала, что это… прекрасно.

– Поверьте, что это так.

Он стал рассказывать ей о Петропавловской крепости, о часах крепостного собора, выбивающих неустанно «Коль славен нам господь в Сионе», о шустром мышонке, который жил в его камере, о страшных ночных допросах, куда водили при свете факелов по темным галереям. Говорил о своих друзьях, навеки сгинувших на сибирских этапах…

И когда он ушел, Липочка долго стояла перед иконами на коленях, просила бога – впервые в жизни! – о чем-то таком, чего и сама не ведала.

………………………………………………………………………………………

Вздохнул Горкушин столь глубоко, что на жилетке даже пуговица отскочила.

– Ну, – сказал, – выбирай сам, чем тебя потчевать: кулаком в глаз или сзаду арапником освежить?

Стесняев бухнулся ему в ноги:

– Ваше благо… Фейкимыч! Не брал, ей-богу, не брал, рази уж я… Любого спросите. Всяк скажет, что Стесняев – ни-ни! Чужого не возьмет…

Вдоволь нагулялась ременная плетка по спине главного приказчика. Стесняев в конце экзекуции высморкался в руку, заплакал жалостно:

– При акцизе состоял… в люди выходил! Мог бы и в Архангельск перевестись. А тут меня ни за што ни про што порют, будто сучку каку…

– Молчи, гнида! – отвечал Горкушин. – Предвидел я воровство твое, да не чаял, чтобы ты столь рано в талант входил… Молчи, а не то до смерти зашибу кочергой тебя!

Замолчал Стесняев, только ляжки его, обтянутые модными панталонами на манер городских, мелко вздрагивали.

– А мастера позвал? – строго прикрикнул Горкушин.

– Незамедлительно. Как изволили просить.

– Так зови его до меня…

Явился шустрый дед, с бородой словно из пакли.

– А вот и мы! – захихикал. – Прибыли-с!

– Сымай мерку, – наказал ему Горкушин. – Да лес добрый клади. Не то я в твой гроб и не лягу.

– Лесом не обижу. Ежели што, так прикажите только… Просмолю его; никакой червяк вас уже не съест!

Горкушин встал на цыпочки, даже подбородок задрал.

– Вишь, – спросил, – какой длинный я? Не ошибись с аршином своим. Просторней мерь… Еще при жизни с тобой расплачусь!

Снял дедушка с Горкушина мерку, пошептал нужные цифры, чтобы запомнить до дому, снова захихикал.

– Весельчак… Чего тебя разбирает-то? – спросил Горкушин, поднося ему чарочку.

Дедушка мигом ее опростал, мотнул бедовой головушкой.

– Не скушно жить, – сказал, – коли вокруг меня все помирают, а мимо меня ни один покойник не проскочит. А человек я веселый, верно. Оттого и в гробовщики пошел, чтобы солидность приобресть. А смолоду – мне, почитай, никакого сладу не было. Палец мне покажут – я так и зальюсь от хохоту… Хи-хи-хи!

В тот вечер, когда Никита возвращался от Липочки, гроб уже стоял в сенях. Приказчики, прыская в кулаки, смотрели, как их грозный хозяин примеривается к новой домовине.

Тимофей Акимович брал на тот свет подушку помягче, пуха лебяжьего, крутился в гробу, вздыхал, потом руку себе о гроб занозил:

– Разве это мастерство? – вздыхал, выкусывая занозу из руки, как собака из лапы. – Кажинный норовит только б деньги урвать, а мастерства высокого не увидишь…

Старенькая Марфутка терла глаза платком.