Звезды над болотом

Толкнув животом конторский стол, он встал. Смачно плюнул в сунутую ему ассигнацию и, скомкав деньги, швырнул их прямо в голубые, как весеннее небо, глаза горкушинской наследницы.

Глухо зарычал, словно обложенный собаками медведь, выбил ногой дверь конторы – выскочил на крыльцо.

А навстречу ему – Стесняев (при брошке и при галстуке):

– Аполлон Касьяныч, что с вами?

Аполлон Касьяныч, недолго думая, тресь – в ухо его.

Стесняев так и врезался в землю.

– У-убью, стерррва!..

Разорвал на себе мундир. Колотил по головам разбегавшихся мужиков, орал так, что весь город слышал:

– Сволочь… я к ней… чистая, святая… а она – червонец мне в рыло!.. За что?

С разбегу ввалился в трактир, гаркнул:

– Петрушка! Наливай…

Зубы стучали о края стакана. Вышел. Липкая грязь хватала его за ноги. Стены дома толкали секретаря в разные стороны.

Земля вставала на дыбы и больно била его по голове.

– За что? – пьяно спрашивал он прохожих. – За что?..

Добрался до своего дома. Дернул дверь, и она упала на него, разом сорванная с петель. Отшвырнул дверь в сторону, схватил графин. Сосал из горлышка – до самого дна, пока в рот не полезла рыжая грязь пороха.

– Червонец мне, да? – спросил Вознесенский у тишины – и высадил на улицу раму окна, покорежил табуретки, своротил набок, разбросав кирпичи, свою хилую печку…

Весь день пил и бушевал уездный секретарь, пока не собралась толпа, падкая до всяких скандалов (что ни говори, а все – пища для ума!). Нашлись в толпе смельчаки: сняли ремни с животов своих, бросились на штурм – внутрь секретарского дома.

Вернулись обратно как после битвы, растрепанные и окровавленные; парни хвастались перед девками:

– Ну и здоров, бугай… Едва связали!

Любопытные заглядывали в окна и видели, как на полу, опутанный ремнями, извивался уездный секретарь, белела на губах его пена бессильного бешенства.

А вечером, когда разошелся народ, к дому Вознесенского тихо подошла горкушинская наследница, спросила фельдшера:

– Что с ним?

– В горячку бросило… Допился, кошкин сын! Я уж не раз говорил: «Ты выпей и закуси!» Куда там… Выпьет и не закусит!

Екатерина Ивановна Эльяшева вошла в разгромленную комнату.

Вознесенский лежал уже на кровати, но еще связанный.

Был он тих и покорен. Смотрел на нее – мученически.

Женщина стянула перчатку, положила на его воспаленный лоб свою прохладную руку.

– Простите меня, – сказала шепотом. – Я думала, что вы – как и все чиновники. Я ведь не знала еще… мне стыдно…

Вознесенский вдруг заскогортал зубами и целый час рыдал, как младенец. А она, распутывая жесткие путы на его руках, вытирала ему слезы и просила:

– Простите меня… ну, простите же…

………………………………………………………………………………………

Отшумели зимние ветры, осели книзу талые сугробы, поломало лед на реке, и встречались они теперь, обновленные быстрой весной и любовью своею, что была незаметна чужому глазу.

Утешно было посадить ее в санки и везти вприпрыжку по тающим снегам заокраинными тропками, где синел вдали лес, пролетали, как в сказке, гуси-лебеди да курились – синью и жутью – колдовские туманы над «чарусами» болот.

И там он смело брал ее руки в свои, согревал тонкие пальцы девушки своим молодым дыханием, сдувал снег с ее ресниц.

– Липочка, а мы далеко уехали… Смотри, уже и лес!

– Я вижу, Никита. Лес уже там.

– А ты знаешь, что за этим лесом?

– Там еще лес, – отвечала она.

– Ну а дальше?

– Болота и реки дальше, а потом – Архангельск, дальше которого я не ездила, но знаю, что там – Петербург…

– Так вот, слушай! Когда кончится наша ссылка, мы уедем с тобой за эти леса. Поверь, не вся Россия живет так, как ваша Пинега… Если б ты знала, как там интересно жить! Там выходит масса книг, там по вечерам открываются театры, там студенты распевают вольные песни… Ты только подумай, как нам станет хорошо, какая чудесная нас ожидает жизнь!

– А ты меня не оставишь… вот такую?

– Что ты! Как ты могла подумать? Ты верь мне, как я тебе верю, и тогда все у нас будет замечательно…

Но впереди еще четыре (целых четыре) полярных ночи, и, значит, еще четыре (целых четыре) года он будет прозябать в этой дыре. Распахнув пальто навстречу ветру, он тащит за собой саночки, и холодная острая злость охватывает его. Сейчас он ненавидит эту заманчивую полоску леса, за которой люди живут, разрешая все сомнения делом, он проклинает этот синеватый в трещинах лед и никак не может понять лебедей, что, сладостно курлыча, несутся еще дальше в ледяную пустыню.

И то, что мучило его в камере Алексеевского равелина, снова встает перед ним: «Не так, не так! Все надо было делать иначе…» И, бросая поводок санок, горячо убеждал кого-то, незримо:

– Говорили же мы ему, все говорили: не надо, не пришло еще время! А он обманул нас, обещал, что не станет, а сам…

– О ком ты, Никита? – пугалась Липочка.

Он виновато смолкал, понуро шел дальше:

– Да все о нем… Каракозове!

– Ой, Никита, нельзя покойника ругать. Он уже мертвый, а ты живой… Поминай добром его!