Звезды над болотом

Даже в темноте было видно, как она улыбнулась: — Как вы самоуверенны… И во всем исходите исключительно из своего «я». Впрочем, я не осуждаю вас за это: весь уклад российской жизни таков, что люди невольно становятся индивидуалистами… А знаете, что я скажу? — призадумалась женщина. — Вашему характеру очень отвечали бы «Загадочные натуры» Шпильгагена… Помните эту книгу? Вознесенский долго шагал молча:

— Простите. Незнаком. Жизнь проходит мимо… пока я тут. По деревьям пробежал торопкий ветер, сбросил с намокших ветвей тяжелые капли. В окнах домов дрожали трепетные огни.

— А чем же вы решили заняться, если не служить? Вознесенский без лишних слов взял женщину за локти, перенес через громадную лужу и только потом ответил:

— Буду писать корреспонденции в «Ведомости»… Не удивляйтесь этому, ибо молодые годы свои я провел в кругу людей, которые сейчас уже стали… людьми! Правда, я большею частью встречался с ними за столом, и счастье их, что они умели не только пьянствовать, но и работать; я же, ваш покорный слуга, только пьянствовал!

Она круто повернулась к нему и — с мольбой в голосе:

— Боже мой, боже мой! Ну зачем вы пьете… зачем?

— Я не пью.

— Я спрашиваю не о сегодняшнем дне, а — вообще… Она даже взяла в свои ладони его кулаки и трясла их:

— Зачем? Зачем? Идет со мною спокойный и умный человек, который мне нравится, а завтра он будет как свинья…

Вознесенский даже растерялся перед этим натиском:

— Я как-то странно устроен, дорогая Екатерина Ивановна.

— Ах, оставьте! — возразила она огорченно. — Каждый русский человек устроен всегда очень странно. И если он не Обломов, то уже наверняка литератор. А если не писатель, то пьяница. И если не революционер, то… реакционер. Бросьте пить, мой друг! Этим на Руси никого не удивишь…

Вознесенский отвел от ее лица еловую ветку.

— Я согласен. Но послушайте и вы меня… Каждое мое наблюдение вызывает мысль. Мысль — на то она и мысль, чтобы тут же, не сходя с места, подвергнуть ее сомнению. А уж коли проявилось сомнение — значит, и тоска! Вот оттого-то и пью… вернее, пил оттого, — быстро поправился он.

— А не выдумываете ли вы себе благородные причины, чтобы красиво оправдать свое пьянство?

Они уже подходили к дому, и секретарь поспешно заговорил:

— Уж если сказать честно, то пью потому, что не вижу просвета в жизни. Посидели бы вы хоть один день на моем месте. Все эти мужики с прошениями, составленными за три копейки в кабаке… Какие-то замызганные бабы с детьми… Я им что-то говорю, облаиваю их, как водится. Они плачут, скулят. А я ведь знаю, что ничто им уже не поможет. И вот сознание беспомощности своей… ну, разве это не причина для пьянства?

На это она ничего не сказала. Протянула ему руку. Но он жадно поймал и вторую, целовал их, часто повторяя:

— Вы — чистая, светлая! Спасибо вам… спасибо…

— Мне спасибо? Но — за что же?

— А за то, что разбудили вы меня… Проснулся человек!

Стесняев, увидев свою комнату всю развороченной, сразу понял — унюхали черти носатые, приказчики, теперь ищут кубышку у него. Жалобно всхлипнув, кинулся за печку, отодрал половицу, засмеялся в радости:

— Слава те, господи! Тут оне… захоронил славно.

Когда умер старик, великий искус в душе Стесняева был: брать или не брать? И, отмучившись, он взял… Крепко взял! Стесняев скрыл от горкушинской наследницы (заодно с бумагами) целый погост Андреевский, где добрый лес уже сотни лет тянулся к небесам на мачтовый вырост. Скрыл и — продал его на корню в славный монастырь Сийский, а монахи там — не дураки: еще дальше лес перепродали — прямо в Кронштадт.

«Только бы, — думал теперь Стесняев, — приказчики про сундук не проведали. Лес-то ладно: за лес меня живым оставят. А вот долги самоедские — тут миллионами пахнет…»

— Опасно стало жить на свете, — сказал Стесняев.

От волнения даже на крыльцо вышел, чтобы проветриться, а там на него мешок из-под рыбы тухлой накинули, и ну давай палками угождать, да по чему попало. Били крепко — видать, поужинали перед тем как следует.

Стесняев кое-как заполз обратно в свою конуру, посмотрелся в зеркальце — вся морда в синяках. Поставил себе примочки, наложил на глаза пятаки медные, как покойник, и лег спать, сильно обиженный на несовершенство человеческой жизни.

Утром он застал хозяйку в конторе. Пила кофе. Не причесана.

Спросила, однако:

— Ого! За что тебя побили, Алексей?

— Дык народ-то серый, культурности никакой… Нет того, чтобы беседу, скажем, о возвышенных материях вести. Или — в шашки сыграть… Этого не жди! Вот вино пить да кулаки чесать… Прямо ужасное отродье народилось в веке девятнадцатом. Но еще имеются натуры избранные. Вот и я, к примеру…

Поговорили о том, что скоро приедут чердынцы за брусяным камнем, затем Екатерина Ивановна спросила:

— А грустный-то чего, Алексей?

Стесняев скуксился лицом, завздыхал горестно:

— Годы молодые уходят, а сердце приклонить не к кому. Добро бы урод был какой али пьющий, того не приметно, а вот же…

Решил тут воодушевленно: «Была не была, а шарахну!»