Звезды над обрывом

– Мэ ракло[38]! Отвяжитесь! Ловэ нанэ[39]!

– Мотька, Мотька! С кем ты говоришь? – Машка прискакала, как коза, на бегу оправляя липнущую к мокрым ногам юбку, заулыбалась, – Авен бахтале, щеяле! Тумэ кэлдэрарицы[40], да?

Цыганки удивились, затеребили Машку. По по их юбкам – широким, с пышными оборками, по тому, как был повязан платок старшей, по её косам со вплетёнными в них золотыми монетами Маша сразу поняла, что это – котлярки. На их языке она могла немного говорить, выучившись ему когда-то от своей бабки Илоны, и котлярки, поняв, что встретили «свою», страшно обрадовались:

– Так вы из машороней? Знаем, как же! А мы табором стоим тут, за заставой! Месяц уже! Приходи в гости! Мы тебя сразу замуж выдадим!

– Больно нужно! – заливалась хохотом Маша. – Ещё не хватало – замуж! Я в цирк работать пойду, а в таборе вашем что мне делать?

– Тоже мне, цыганское дело – цирк… – поджала губы старшая, с неодобрением покосившись на стриженые, мокрые, стоящие дыбом Машкины кудри и её короткое, липнущее к коленям платьице. – Будешь до старости без юбки на верёвке болтаться, миленькая моя? Род свой позорить?

– А ты до старости будешь в трёх юбках и пяти фартуках по базарам болтаться! – ни капли не обидевшись, фыркнула Машка. – Ну, кому что больше нравится! Вы приходите лучше в наш театр, у меня там мама работает!

– Выдумала, миленькая, – театр! – рассмеялась цыганка. – Кто нас туда впустит-то?

– Вас – впустят! – горячо заверила Машка. – У цыган теперь свой театр есть – слышали? Вас могут и артистками принять! Петь-плясать умеете?

– Мы этим на хлеб не зарабатываем! – гордо заявила цыганка. И резко обернулась к подруге, которая давно уже робко дёргала её за рукав. – Дырза, да сой туке трубул, бибахтали[41]?!

– А что за театр у вас? – тихим, почти испуганным голосом спросила младшая. На вид она казалась ровесницей Машки. Её карие, с бархатным блеском глаза смотрели серьёзно и почти печально. – У вас бывает… музыка?

– Девлале-е… Далась ей в пасть опять та музыка! – закатила глаза старшая.

– Конечно! Что это за театр без музыки? – рассмеялась Машка. – И на гитарах играют, и на скрипке – заслушаешься! Ты приходи – и сама услышишь! Гнездниковский переулок, на Горьковской, всякий покажет! Завтра утром – репетиция, тебя пропустят! Скажи, что к Нине Бауловой, это моя мама, я предупрежу…

– Этого нам не хватало! – резко, почти грубо прервала её старшая. Схватив ойкнувшую подругу за руку выше локтя, рывком заставила её подняться с травы. – Идём, дура! Распахнула рот, обрадовалась… Совсем с ума сошла, и тут ей музыка под хвост воткнулась… А ты отстань от неё, родненькая, отстань! – зло набросилась она вдруг на растерявшуюся Машку. – Скачи своей дорогой, какая из тебя цыганка?! Ноги голые, башка стриженая – тьфу! Цыга-анка, тоже мне! Всё врёшь! С парнем купаться раздетая таскаешься, без стыда, без совести!

– Ты с ума сошла?! – вспыхнула Машка, сжимая кулаки. – С каким парнем?! Мотька – брат мне!

– Бра-а-ат?! Кому подурнее ври! Брат! Слепой увидит, какими он на тебя глазами смотрит, брат этот! Постыдилась бы, ненаглядная! Дырза, а ты что выпялилась?! Идём отсюда, несчастная! Я тебе покажу «музыку»! Как вот дам кулаком сейчас!..

Возмущённая Машка попыталась было сказать что-то ещё, но цыганка яростно замахнулась на неё, схватила упирающуюся подружку за руку и поволокла её прочь. Маша и Матвей остались одни.

– Вот полоумная-то… – пожала плечами Машка. – На пустом месте разошлась! А что я ей плохого сказала?.. Мотька, ты чего? Что ты там увидал в воде? Рыба, что ли, плеснула?

Матвей молча, не поворачиваясь, смотрел на потемневшую гладь пруда.

– Мотька… – озадаченно позвала Машка снова, гадая, какая муха укусила «брата».

– Что «Мотька»? Видишь – гроза идёт? Пора домой!

На Покровке им пришлось пробираться через завалы битого кирпича, груды досок и горы песка: там сносили старый дом и рядом строили новый. Пол-улицы было перегорожено гружёными подводами, возле которых стояли сумрачные чёрные мужики. Один из них, улыбаясь и взмахнув рукой, окликнул их:

– Эй, чяворалэ!

– Тьфу, пропасть – опять ваши! – выругался Матвей. – Марья, идём отсюда!

– Чаёри, эй! Ту смолякоскири сан[42]?

Машка сразу остановилась как вкопанная. Цыган лет тридцати трёх – взъерошенный, в сбитой на затылок кепке, в перепачканной грязью и кирпичной пылью, когда-то синей рубахе смотрел на неё в упор большими, чуть раскосыми глазами с голубым блеском белка, улыбался. И не узнать этих глаз было нельзя. По ним цыгане из рода Ильи Смоляко узнали бы друг друга даже на том свете.

– А вот это – точно наши! – радостно возвестила Машка. И – запрыгала, как коза, между кучами кирпича и щебня, пробираясь к телегам. Матвей, проклиная всё на свете, пошёл следом. Было очевидно, что быстро увести отсюда «сестру» не удастся.

– Ой, дядя Семён, яв бахтало-о-о! – завизжала Машка, бросаясь позвавшему её цыгану на шею. – И дядя Ваня! И Петро! И Егорыч! Ой, все ваши, что ли, здесь? Да как же, откуда же, почему же?! А мама говорила – вы все в колхоз записались осенью!