Звезды над обрывом

Нина улыбнулась, отложила карточку, взяла в руки другую, на которой совсем молодые Сергей и Маша позировали в фотоателье у античной колонны – и через несколько минут напрочь забыла об этом разговоре.

Но о шали, как выяснилось, не забыла Ляля. И вот теперь подруги стояли разделённые кроватью и вдохновенно скандалили, напрочь позабыв об открытых настежь окнах, а пресловутая шаль смятым комком валялась между ними.

Неизвестно, чем бы это всё закончилось, если бы из другой комнаты не раздался скрип пружин и сиплое пение:

– Ты не плачь, Маруська, будешь ты моя…

– Вот, несчастная! – гневно провозгласила Нина. – Сына мне разбудила!

Но взъерошенный Мотька в сползающей с плеча майке уже сам показался в дверном проёме.

– Тётя Нина! Тётя Ляля! Там под окнами, между прочим, уже вся Солянка, вся «петуховка», поливалка, рота солдат и мильцинер с угла выстроились! – объявил он, глядя на взъерошенных, разгорячённых «артисток» смеющимися, ещё сонными глазами. – И между прочим, митингуют и всячески возмущаются! Потому что привыкли из этого окна слушать «Очи чёрные» и «Ночи страстные» – а теперь что?.. Что вы орёте, как революционная матросня на расстреле?

Ляля, вытаращив глаза, обеими руками закрыла себе рот. Нина, ахнув, кинулась к окну.

Разумеется, Мотька нахально врал: под окнами обнаружился всего-навсего дворник, тётка-молочница и татарин-сапожник из будки на углу. Никакого милиционера и в помине не было.

– Мотька! Сейчас вот как дам по затылку, бандит! Напугал до смерти! В собственной отдельной квартире с подругой поговорить нельзя!

Матвей, усмехнувшись, снисходительно позволил приёмной матери отвесить ему подзатыльник (делать это Нине пришлось в прыжке). Ляля тем временем схватила шаль, встряхнула её и, прежде чем подруга сумела уклониться, ловко накинула струящуюся ткань на её плечи.

– Матвей! Стой, не уходи! Ты – мужчина! Твоё слово главное! Скажи – идёт матери эта шаль, или нет? Она в ней – царица? Отвечай!

– Форменная императрица! – Мотька с готовностью закатил глаза и, имитируя обморок, обессиленно прислонился к дверному косяку. – Сущая Венера Мильонская! Хоть за деньги показывай!

– Ты слышишь, что тебе сын говорит?! – торжествующе вскричала Ляля. – Или мне на службу Максиму Егорычу позвонить?

– Между прочим, гражданки артистки, времени уже – девять, и трамвай только что ушёл, – преспокойно заметил Матвей, свешиваясь в окно. – Это если кому-то на репетицию поспеть ещё интересно…

Секунду было тихо. А затем Ляля и Нина заверещали в два голоса и заметались по комнате.

– Ляля, подай платье! Сорочку! Туфли за дверью! Чулки! Мотька, пошёл вон и дверь закрой! А-а-а, всю репетитию пропустим, опоздали, опоздали, Лялька бессовестная, всё из-за тебя!.. Бежим!

И вот теперь Нина стояла у афишной тумбы, тщетно пытаясь справиться с дыханием и сердито разглядывая порванный чулок. Ляля, переминаясь с ноги на ногу у неё за спиной, виновато шептала:

– Ниночка, ну что ты, ей-богу, ну ничего же страшного… Я сама поговорю с Гольдблатом! Скажу, что это всё из-за меня, что это я тебя задержала! Ничего не будет, ты же никогда не опаздываешь! Всё равно все ещё будут час ждать, пока гитаристы настроятся – а когда это они вовремя настраивались? За это время замуж выйти, детей нарожать и от мужа сбежать можно, а ты… Ой, Ни-и-ина, смотри-смотри-смотри, что там! Ой, ты взгляни только, что они делают!

В голосе Ляли зазвенело вдруг такое любопытство и детский восторг, что Нина сразу же выпрямилась. Подруга, смеясь, показывала через её плечо. Там, на углу Большого Гнездниковского, у самой арки, ведущей к знаменитому дому Нирнзее, собралась небольшая толпа и доносилась весёлая цыганская песня.

«Какой хороший голос… – машинально подумала Нина. – Из наших, артистов, что ли, кто-то?» Впрочем, она тут же сообразила, что ни одна артистка не будет голосить посреди улицы Горького, собирая вокруг себя толпу.

– Это, наверное, какая-то таборная, Ляля! Их же сейчас полный город. Надо же, как красиво поёт! Ну, идём, нам пора…

Ляля посмотрела на неё круглыми, изумлёнными глазами, словно не веря своим ушам.

– Куда «идём»? Нина! Что ты?! Никуда я не пойду! – она круто развернулась – и почти бегом двинулась на звонкий голос. Проклиная всех таборных певиц на свете, Нина пошла следом.

Са-а-арэ патря, сарэ нэвэ,
Сарэ гожа чяёрья
Палором гэнэ!

Таборная плясовая звенела над утренней улицей. И, протолкавшись вслед за подругой сквозь толпу, Нина увидела танцующих детей.