Звезды над обрывом

Сима, принуждённо улыбнувшись, вышла из шатра. Ибриш проводил глазами её вылинявший синий платок. Смущённо подумал о том, что не надо было её пугать. И что Симка, двенадцать лет прожив c ними, так и не привыкла к кишинёвской жизни.

Ибриш хорошо помнил тот день, когда отец привёл в табор молодую жену. Стояла поздняя осень, степь уже холодела по утрам, покрываясь седыми языками изморози, дороги звенели под копытами лошадей, а из низких туч сыпалась снежная крупа… В маленьком таборе кишинёвцев нечего было есть. Голодные и злые цыганки ничего не могли выпросить у таких же голодных и злых казачек по станицам. И тогда отец, взяв с собой младшего брата и сунув за пояс наган, ушёл на лихое дело.

Ибриш до сих пор не знал, что там случилось. Не знали и другие цыгане: отец никому и никогда не рассказал об этом. Он вернулся неделю спустя: мрачный, осунувшийся, с простреленным навылет плечом. Хмуро рассказал притихшему табору о том, что брата убили, а сам он едва смог убежать. За спиной отца жалась Симка – совсем молоденькая девчонка, которая оказалась всего на шесть лет старше Ибриша. Собственной матери Ибриш не помнил: та ушла давным-давно, когда он ещё лежал в люльке. Ибриша вырастили тётки. Отец полжизни промотался по тюрьмам, как и все мужики их табора. Ибриш и сам готовился к тому же: другой жизни в их таборе не знали. И женщины кишинёвцев с детских лет понимали, что их доля – годами жить одной, дожидаясь мужа с очередной отсидки.

Но Симка была не кишинёвка. Отец взял её из табора русских цыган-лошадников, которые ничего, кроме торговли и мены коней, не знали и от бандитов-кишинёвцев открещивались, как от чумы. Родня никогда в жизни не отдала бы Симку за вора, и они с отцом убежали тайком. И ни один цыган не спросил Беркуло, на кой чёрт ему сдалась чужая цыганка, когда есть полный табор своих: Симка была сказочной красавицей. Ибриш был тогда десятилетним пацаном – но и он онемел, едва увидев это стройное, тоненькое чудо с тёмными грустными глазами, с пушистыми косами и с белыми отметинами на щиколотках: дед Симки, не собираясь отпускать её «в бандитский табор», предусмотрительно держал любимую внучку в кандалах.

«Если девка хочет убежать – никакие цепи не удержат!» – глубокомысленно выдал, услышав об этом, дед Марколя. И никто с ним не спорил.

Пышной свадьбы не играли: отец держал траур по погибшему брату. Цыгане посидели на травке за скудным по голодным временам угощением, выпили, пожелали молодым счастья, час спустя гостям вынесли «розу» на рубашке – и наутро Симка ставила самовар с повязанной платком головой. Зимой она уже ждала ребёнка.

В таборе чужачку приняли хорошо: она вела себя достойно, не ввязывалась в ссоры, ни с кем не скандалила, хорошо умела добыть копейку. По вечерам жену Беркуло с нетерпением ждали у общего костра: никто в таборе кишинёвцев не знал таких красивых песен, никто не умел их петь. Когда Симка, опустив мохнатые ресницы, обхватив руками колени и чуть покачиваясь, заводила сильно и горестно: «Ах, на дворе мороз большой…» – умолкали все. Даже кони, отпущенные бродить вокруг палаток, казалось, прислушивались и вздыхали. И плясать так, как Симка, – с примерчиками, с чечёточками, без устали, – кишинёвки не умели. Через неделю уже все таборные девчонки бегали к Симке учиться пляске, жадно смотрели ей в ноги – и ловко перенимали всё.

Зиму табор кое-как прожил, подтянувши пояса, – а весной, едва сошёл снег, Беркуло снова забрали. Они с цыганами взломали магазин, но плохо связали сторожа: тот сумел убежать и поднять крик. Сима осталась в таборе на сносях.

«Убежит», – уверенно предрекали одни.

«Никуда не денется, наша уже.» – так же уверенно говорили другие.

Ибриш в эти разговоры не вмешивался – но про себя смертельно боялся, что молодая жена отца всё-таки уйдёт. Симка ходила тёмная, постаревшая на десяток лет. Больше не было слышно у костра её песен. Слёз на людях она не показывала, но ночью Ибриш несколько раз просыпался от её сдавленных всхлипов.

В конце концов он не выдержал и сказал мачехе:

«Если тебе так плохо, уходи. Ты молодая. Ещё за своего цыгана замуж выйдешь.»

Симка выпустила из рук нож, которым щепала лучину для самовара. Медленно повернулась, и Ибриш чуть не прекрестился: Симкины глазищи, переполнившись слезами, стали огромными, как у Богоматери на иконе.

«Ты с ума сошёл? Куда я пойду?! Я твоему отцу жена! Не думай про меня плохо, мальчик…»

Она умолкла, отвернулась. Снова взялась за нож, но рука её дрожала, лезвие скользило по сухой коре. А Ибриш, понимая, что причинил Симке ещё большую боль, не решился ни заговорить с нею снова, ни попросить прощения.

Летом, в тёплый полдень, под грибным дождиком, родилась Руданка – черноглазая крикливая девчушка, уморительно похожая на мать.

«Очи чёрные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные!..» – напевала над люлькой повеселевшая Симка. Ибриш посмеивался: слова казались смешными. Мачеха притворно негодовала:

«Ничего-то вы не смыслите, разбойники оконные! Это – романец городской, цыгане его по ресторанам поют! У меня сестра-артистка в Москве, это её песня!»