Звезды над обрывом

Через полчаса перед палаткой Симы собрались все таборные. Даже женщины не пошли в город и кучкой стояли поодаль, осторожно переглядываясь. Восемь человек мужчин сидели на траве у тлеющих углей, разглядывали, осторожно передавая из рук в руки, гранатовое кольцо и слушали, как Сима, поминутно вытирая слёзы, объясняет:

– Понимаете, это сестры моей, моей двоюродной сестры Нинки кольцо! Она тоже смолякоскири, моей тётки Даши покойной дочь! Это кольцо с серьгами такими же – камешки на веточках – моей бабки Насти сначала были! Серьги она моей сестре Маньке подарила на свадьбу, а кольцо – Нинке! Нинка – артистка! Здесь, в Москве живёт! А муж её – гаджо! В милиции самый наибольший начальник, вот как!

Цыгане, хмурясь, молчали. Ситуация сложилась непростая, и как поступить, никто не знал. Ибриш сидел у шатра, понимая, что он – самый молодой на сходке и не должен открывать рот, пока его не спросят. Впрочем, и его, и тех, кто был с ним этой ночью, уже расспросили обо всём в подробностях.

– Ты понимал, что в цыганский дом влез? – спросил Ибриша дядя Гузган: самый старший из присутствующих. Гузгану было уже под шестьдесят, в его волосах вились серебряные нити, но усы и брови ещё оставались дегтярно-чёрными. И взгляд, уткнувшийся в Ибриша из-под этих бровей, был острым и внимательным. Ибриш понимал, что дядя Гузган искренне пытается разобраться в свалившейся на табор неприятности и вовсе не хочет обвинить в ней Ибриша – но по спине всё равно скользнул холод.

– И не знал, и не понимал, – спокойно ответил он. – Как мы понять могли, дядя Гузган? Дом как дом был, обычный, как у гаджен. Темно. Вошли, забрали всё, что нашли, – и в окно.

– На стенках ни картинок, ни карточек никаких не видал? – уже слегка успокоившись, спросила Сима. – У артистов всегда много висит… Гитары, может, видел? Рояль стояла?

– Рояль была! Часы большие! А больше ничего не видал, клянусь! Темно же было! И спешили мы!

Петро и Бурка дружно подтвердили его слова. Дядя Гузган задумался.

– Так… Галда! Галда! Поди сюда! Ты ведь накануне была там, у соседей? Вызнавала? Видела дом?

Галда подбежала к палатке и, вытаращив глаза, несколько раз истово перекрестилась.

– Вот хоть икону возьму и поцелую – ничего такого не видела! Дом как дом, гадженский совсем! Да бог ты мой, я там у соседей полдня высидела, всем перегадала, всех расспросила! Соседи – фабричные, простые совсем люди! Если бы у них за стенкой цыганка жила – разве бы они мне не проболтались?! Артистка, говорили, живёт, на сцене песни поёт, а что она цыганка – ни одного слова не было! Вот чтоб мне всю мою семью похоронить, если я вру! Чтоб мне на этом свете…

– Хорошо… ладно. Иди, – досадливо махнул на неё рукой дядя Гузган, и Галда с облегчением отбежала обратно к женщинам.

– Правильно Галда говорит, а, ромале? – задумчиво спросил, ни на кого не глядя, дядька Мирча. – Коли б у тех людей за стенкой цыганка жила – они бы наверняка Галде нашей похвастались! Ещё и познакомить повели бы! Для гаджен-то все цыгане меж собой родня!

– Сима, ты знаешь, где твоя сестра живёт? – спросил дядя Гузган. Сима, уже успевшая слегка успокоиться и вытереть слёзы, беспомощно пожала плечами:

– Знаю, что раньше в Большом доме жила… Это в Грузинах. Найти смогу! Хотя я там в последний раз ещё совсем малявкой была…

– Надо наверняка узнать, – авторитетно сказал дядя Гузган. – Если в самом деле у твоей сестры взяли – что ж… Вернём назад. И барахло тоже. Бывает, ошиблись.

– Послушай, Гузган, а с какой стати-то?.. – осторожно спросил Мирча. – Эти цыгане нам вовсе чужие. Они – лошадники, с какого боку к нам пришлись? Если бы у своих кишинёвцев взяли – тогда бы и дёргаться можно было! А так…

– Что значит – «чужие», когда это моя родня? – всплеснула руками Сима. Ибриш увидел, как мачеха побледнела и как колючие искры разом зажглись в её глазах. – Что значит, морэ, – «чужие»?! Моя родня – цыгане! А не гадже!

– Так ведь не наши цыгане-то, сестрица! – не спасовал Мирча. – Ты замуж за кишинёвца вышла – значит, сама стала кишинёвка! Про прежнюю родню думать забудь!

– Это как же так – про родню забывать?! – задохнулась Сима, и Ибриш испугался по-настоящему: такой злющей он не видал мачехи никогда. – Ты что, морэ, пьяный или белены объелся? Или сам не цыган?! Что это за цыгане, которые про своих забывают?! Да я не забыла бы, даже если б, не дай бог, за гаджа вышла! А ты, видать, из своего рода выхлёстыш, если такое прилюдно говоришь!

Оскорблённый до глубины души Мирча даже не сразу нашёлся, что ответить, а когда, наконец, открыл рот, его голос потонул во взволнованных криках цыган.

– Может, ромале, Симкина сестра это кольцо продала давно! Или подарила! Или на крупу сменяла – голодуха-то какая стояла!

– Если так, тогда и спорить не о чем! Так ведь, морэ, надо же наверняка знать! Ещё не хватало, чтобы потом про мунзулештей говорили, что они у своих золото крадут! Позорища – вовек не ототрёшься!

– Да что тут спорить – правильно Мирча говорит! Кто нам те лошадники? Да ещё артисты?! Они тут вовсе огаджились, законов не помнят, родни таборной не знают – какие они цыгане?!