Звезды над обрывом

Женщины замерли у шатров. Мужики остолбенели. Даже дети, казалось, перестали вопить и носиться между палатками. Лёшка на миг закрыл глаза, понимая: вот всё и решилось. Вот и не пришлось самому даже рот открывать… Он не спеша поднялся – и пошёл к палатке Ульки. Сев у скатерти, взял ложку и принялся хлебать густой, наваристый суп. Вкуса еды он не чувствовал, поднять глаза на онемевших цыган не мог. Улька же, как ни в чём не бывало, поправила самоварную трубу, из которой несло крепким смолистым запахом горящих шишек, улыбнулась – и запела песню. А Лёшка глотал и глотал обжигающий суп, спиной чувствуя взгляд Калинки – и не смея повернуться. Если бы жена раскричалась, заголосила, бросилась на Тараньку, вцепившись ей в косы, – неизвестно бы ещё, как всё повернулось. Но Калинка без единого слова скрылась в шатре.

Ночевать Лёшка остался в Улькиной палатке. А наутро в таборе уже не оказалось ни Калинки, ни детей. Они ушли перед рассветом, когда не поднимались ещё даже молодые невестки. Больше Лёшка жены не видел.

Цыгане в таборе, придя в себя, даже похвалили его: «Всё верно, морэ, повезло тебе, наконец! Не век же с пустельгой мучиться!» Цыганки позавидовали Ульке: «Повезло опять этой ведьмище: такого мужика отхватила! И не злой, и работать может!» Все были уверены, что Калинка вернулась в Петроград. Но полгода спустя Лёшке стало известно, что в семье отца Калинка не появлялась. Тесть, впрочем, не приходил к нему скандалить. Лёшка понимал: старик чувствует себя виноватым в том, что из дочки так и не вышло закорённой цыганки.

Все считали Лёшку правым, удачно устроившим, наконец, свою жизнь – но у него самого невыносимо скребло под сердцем. Они уже давно жили с Улькой, жили хорошо, с достатком. У Лёшки появились и рубахи из шёлка, и золотые часы. У шатра каждый вечер готовилась сытная еда. Лёшка хорошо ладил с Улькиными дочерьми, особенно любил старшую: легконогую, тоненькую, добрую Аську, чем-то неуловимо напоминавшую ему первую жену. А потом Улька родила, наконец, сына – и её радости не было конца, а табор отмечал это событие почти неделю.

Год шёл за годом – а на душе Лёшки по-прежнему было тяжело, словно он обманул или предал кого-то.

«Да чем же я грешен? – мучился он, глядя ночами в чёрное небо и слушая, как рядом похрапывает во сне Таранька. – Что я не так сделал? Я Калинку не обманывал, сладкой жизни в таборе ей не обещал, не манил, насильно не тянул… Отцы сосватали… так ведь у всех так! А она со мной жить хорошо не захотела! Ведь это не потому, что – городская! И городские привыкают, учатся, лучше таборных становятся! А моя – не стала! За восемь лет ничему путному не выучилась, так чем я-то виноват? Я и детей бросать не собирался, всех бы у себя оставил: Улька их на ноги поставила бы не хуже своих! Калинка сама их забрала… как бы голодом ещё не уморила! Вот где она, бессовестная, сейчас? Никто про неё ничего не слыхал…»

Он всё думал и думал об одном и том же – и никак не мог понять, отчего ноет и ноет, словно у старика, сердце. Однажды Калинка даже приснилась ему – юная, беспечная, в шуршащем розовом платье – такая, какой Лёшка увидел её впервые в Петрограде. Она смеялась, сидя на подоконнике своего городского дома, и глаза её мягко, тепло блестели. «Простила меня, наверное…» – подумал Лёшка, проснувшись и не сразу поняв, почему лицо его – мокрое, а глаза – горячие.

Об этом сне он никому не рассказывал – зачем?.. С Улькой они вообще разговаривали мало, и однажды Лёшка поймал себя на мысли, что ему неприятно окликать жену по имени. Впрочем, Таранька то ли не замечала этого, то ли не обижалась на такие пустяки.

Прошлым летом их табор мотался по донской степи. Голод стоял страшный. Цыгане совсем пали духом; приуныла даже Таранька, которая впервые за всю жизнь возвращалась к шатру с пустой торбой. Кормились чем придётся, ловили в степи и ели сусликов. Воровать боялись: теперь за кусок хлеба могли попросту убить. Когда цыгане, наконец, поняли, что хлебные и богатые станицы не способны сейчас прокормить даже самих себя, было уже поздно поворачивать оглобли. Цыганки, ослабевшие от голода, больше не могли уходить далеко от табора на промысел. Лошадей пока ещё не забивали, но всё шло к этому. Лёшка старался есть как можно меньше, отдавая свою крошечную долю высохшей, как степной стебель, Аське. Ульку это, кажется, злило, она шипела на дочь: «Обойдёшься! Не царица, небось!» – но Лёшка останавливал её. Он уже был свято уверен, что всё равно умрёт, а раз так – зачем же голодать детям?.. В довершение несчастий Аська, собирая по берегу подсохшей протоки какие-то съедобные корешки, наткнулась босой ногой на зарывшийся в ил обломок ржавого серпа.