Звезды над обрывом

День за днём Лёшка таскал себя в овраг, рыл корешки, носил в рубахе «бегунок», готовил целебную кашицу. Через неделю стало очевидно, что нога Аськи подживает. Гноя было заметно меньше, края раны стали подсыхать, затягиваться. Жар у Аськи вечером ещё поднимался, но быстро падал, и она спала спокойным, ровным сном. Через полторы недели Лёшка точно знал: дочь умрёт не от раны, а от голода. И он рядом с ней – тоже.

В одну из ночей он проснулся от чуть слышного скрипа тележных колёс за окном. Испугавшись, Лёшка подтянул к себе железную кочергу и, дождавшись, пока луна скроется в тучу, осторожно подошёл к окну. Эти несколько шагов до подоконника показались ему целым дневным переходом. Совершенно обессилев, Лёшка повис на раме, отчётливо понимая, что выйди луна – и он будет виден как на ладони. Но те, которые приехали ночью на заброшенное кладбище, видимо, боялись ещё больше него. Их было четверо: Лёшка видел чёрные силуэты, бесшумно сгружавшие на землю мешки. Затем прибывшие принялись рыть землю. Копали быстро, нервно, оглядываясь на луну. Голубой свет блестел на лезвиях лопат. Лёшка ждал. Он был уверен, что казаки прячут оружие, и очень удивился, услышав мягкий, тяжёлый стук, с которым мешки попадали в яму. «Хлеб!.. – сверкнуло молнией в голове, и при одной мысли о еде сделалось тяжело дышать. – Зерно прячут…» Зажмурившись, Лёшка беззвучно съехал по стене, рот наполнился горькой слюной, и его вырвало желчью – один раз, другой, третий… Лёшка с коротким стоном растянулся на полу – и впал в забытьё.

Он пришёл в себя утром. И ясно понял, что не только разрыть яму, но даже дойти до неё у него не хватит сил. Им с дочерью предстояло умереть от голода в нескольких шагах от мешков с зерном.

… – Нам вас Бог тогда послал, – слабо улыбнулся Лёшка, глядя через плечо старой Насти в тёмное, дымящееся туманом поле. – Если бы не ваши цыгане, не Меришка, не Сенька… Ты мне и Аську на ноги поставила! А доктор тот говорил, что ей уж и не плясать, и не ходить даже… А она вон – скачет у костра, «примерчики» бьёт! Скоро замуж её отдам. А себе жену больше не возьму… нет. Хватит, нахлебался. Кто знает, что во мне не так оказалось…

Стояла уже глубокая ночь. Табор спал. Туман наползал от реки, укутывая палатки, а над палатками, круглая, дымно-медная, висела луна. С невидимого берега чуть слышно фыркали кони. Спали дети, прижимаясь друг к дружке под цветными перинами. Чуть тлея, исходя слабым дымком, багровели угли. Старая Настя поворошила их палкой. Не поднимая глаз от мреющих разломов, вполголоса сказала:

– Не мучайся, сынок. Всё в тебе хорошо: ты мне, старухе, поверь. Я много лет прожила, много людей видела… Никакого изъяна в тебе нет. Не повезло просто. Бог-то, слыхал, троицу любит! С двумя жёнами не сложилось – авось, с третьей склеится…

– Не хочу я никакой третьей, пхури, – глухо сказал Лёшка, опуская голову. Старуха покачала головой. Протянув руку, поправила сползшую с плеча спящей Нанки перину.

– Как же вот Меришка-то в таборе ужилась? А? – вдруг спросил Лёшка. – Она же вовсе этой нашей жизни не знала! В руках не держала! Как же вышло, что она, раклюшка, – смогла, а Калинка моя, кровная цыганка – нет?! Вовсе, что ли, она меня не…

Он не договорил, умолкнув на полуслове. Угли, выстрелив, обдали красным светом его искажённое горькой гримасой лицо.

Старая цыганка с досадой покачала головой. Сердито сказала:

– Да любила она тебя, дурака, дэвлалэ! Ещё как любила! Иначе не ломала бы себя столько лет. Сбежала бы сразу – ты и следов бы не нашёл! В городе твою Калинку любой хоровой цыган за себя бы взял! Да ещё каждый день свечу в церкви ставил за такую жену доходную! А она, видишь, восемь лет не уходила. Всё старалась, наизнанку себя выворачивала, мучилась – да никак…

– Отчего же ты не мучилась? – Лёшка резко поднял голову, в упор, почти враждебно уставился на старую цыганку. – Отчего Меришка не мучилась? Вы ведь тоже городские обе! Меришка даже и не цыганка совсем, а больше всех ваших баб к палатке приносит! Все её хвалят, все Сеньке завидуют! Как же так, пхури? Ну почему?!

Настя вздохнула. Долго молчала. Затем снова поворошила головешки, заставив их выстрелить вверх последним снопом искр. Глядя на пляску огоньков над углями, не спеша, словно раздумывая, сказала: