Звезды смотрят вниз

Между тем тетушка Кэрри, сидя в темноте своей комнаты, услыхала гудение автомобиля, увозившего Гетти в Тайнкасл. Она видела, как два тусклых луча света от фар заскользили по комнате, но все сидела среди наступивших затем мрака и тишины, трепещущая и несчастная. То, что она увидела в гостиной, разом убило ее священную веру в Барраса. Чтобы Ричард мог… Ричард! Тетю Кэрри еще сильнее стала бить лихорадка; она дрожала всем телом, жалкая в своем волнении, и стоявшие в ее глазах крупные слезы упали с ресниц, потому что ее опущенная голова тряслась, как у паралитика. «О боже, о боже!» – твердила мысленно тетя Кэрри в приступе горя.

Тетя Кэрри верила в Ричарда, как в Бога. Пятнадцать лет она преданно служила ему. Ее держали на расстоянии, но это не мешало ей обожать Ричарда и ревниво скрывать свое обожание на самом дне души. Для тети Кэрри не существовало ни одного мужчины, кроме Ричарда. Правда, одно время она влюбленно чтила память покойного принца Альберта, которого справедливо считала хорошим человеком, но это чувство бледнело перед ее поклонением Ричарду, как бледнеет луна перед солнцем. Тетя Кэрри жила только для этого солнца, купалась в его лучах, согревала им всю свою скомканную жизнь. А теперь, после того как пятнадцать лет это солнце ничем не затмевалось, после того как пятнадцать лет она ставила ему у кровати ночные туфли, заботилась о его пище, записывала его грязное белье, нарезала для него спаржу, наполняла его грелку горячей водой, свято берегла от моли его шерстяное нижнее белье, вязала ему носки, чулки и шарфы, – теперь, после пятнадцати лет этого рабского, набожного служения, тетя Кэрри увидела, как Ричард ласкает сидящую у него на коленях Гетти Тодд. В приливе муки и жалости к себе тетя Кэрри обхватила голову дрожащими руками и горько зарыдала.

Но вдруг, сидя в слезах и изнеможении, она услышала стук палки Гарриэт. Когда Гарриэт что-нибудь было нужно, она поднимала палку, лежавшую у ее кровати, и стучала в стенку, вызывая к себе таким образом тетю Кэрри. Это стало уже чем-то привычным, и в данную минуту тетя Кэрри знала, что Гарриэт стучит, чтобы ей дали лекарство. Но у нее не хватило духу идти к Гарриэт. Она не могла отделаться от мысли о Ричарде, этом «новом» Ричарде, который был ей жалок и страшен.

Тетя Кэрри не понимала, что этот «новый» Ричард – только результат расслоения старого Ричарда; ей и в голову не приходило, что эти новые, оскорбившие ее наклонности родились из старых. Она воображала Ричарда жертвой какого-то неведомого наваждения. Она понятия не имела, какого рода это наваждение: она просто видела, что бог превратился в шута, архангел в сатира, – и сердце у нее болело. Она плакала не переставая. Ричард – и Гетти Тодд у него на коленях! Тетя Кэрри плакала, плакала и не могла примириться с этой мыслью. Но вот она вздрогнула, услыхав снова стук Гарриэт. Гарриэт стучала уже целых пять минут, а тетя Кэрри хотя смутно и сознавала это, но не двинулась с места, не откликнулась на зов. Как ей было идти к Гарриэт с опухшими, ничего не видящими глазами, трясущимися руками и этим невыносимым удушьем, которое показывало, что с сердцем у нее неладно. Но идти было необходимо, несмотря ни на что: Гарриэт нужно дать лекарство. Если ей его не дать, она будет все громче и громче стучать, поднимет на ноги весь дом – и может произойти новая ужасная история, которая ее, Кэрри, окончательно доконает.

Сдерживая, насколько могла, рыдания, тетушка вытерла опухшие и словно ослепшие от слез глаза и пошла по коридору в комнату Гарриэт, ощупью находя дорогу. В коридоре царил мрак, потому что ночь была темная, а тетя Кэрри от волнения забыла включить свет на верхней площадке. Темно было и в спальне Гарриэт, и зеленый свет ночника, горевшего у постели, не разгонял неясного полумрака. Из-за постоянных головных болей Гарриэт не выносила яркого света, и теперь тетя Кэрри была этому рада, так как темнота скрывала ее заплаканное лицо. Она не включила верхней лампы.

Когда тетя Кэрри вошла, Гарриэт металась в постели. Ее бледное рыхлое лицо, в котором было что-то коровье, неясно выделялось на подушках. Она дрожала от злости и с лязгом оскалила вставные зубы.

– Почему ты не приходила, Кэролайн? – закричала она. – Я стучу уже добрых полчаса!

Тетя Кэрри подавила всхлипывание. Изо всех сил стараясь овладеть своим голосом, она сказала:

– Прости, дорогая, я и сама не знаю, что на меня нашло. Дать тебе лекарство?

Но Гарриэт не склонна была так легко успокоиться. Она лежала на спине, в полутьме, окруженная аптечными склянками, и ее плоское лунообразное лицо было бледно от гнева и жалости к себе.

– Это невнимание ко мне становится просто возмутительным, – продолжала она. – Я лежу тут с дикой головной болью, мне до смерти нужно принять лекарство – и ни одна душа ко мне не заглянет!

Печальная и пристыженная тетя Кэрри, опустив голову и робко моргая опухшими глазами, проглотила слезы и шепнула:

– Пожалуйста, извини, Гарриэт. Дать тебе лекарство?

– Ну конечно.