Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 1

Дальше всё происходило по продуманному сценарию. Без сцен, без ломания рук, без выяснений отношений. Беспрекословно повинуясь — ее реакция была всё же неожиданной, — Марта забралась на заднее сиденье машины, каждым своим жестом давая понять, что покоряется лишению прав из снисхождения. Ведь всё равно ей не давали двигаться так, как ей того хочется. Всё равно не давали говорить нормальным человеческим языком. До сих пор ее вообще только истязали всё время и мучили. И вот теперь везли на последнюю пытку. Чего тут непонятного?

Петр загрузил чемоданы в багажник. Они молча вырулили на шоссе…

Молчание было нарушено за всю дорогу до города один раз. При выезде из Дампиерра Марта вынула что-то из сумочки и членораздельно произнесла:

— Я ко всему готовилась… Но не думала, что ты способен на низость. — Она закурила и, презрительно помолчав, аккуратно выпуская дым в приоткрытое окно, присовокупила: — Это только доказывает, что прочитанное тобой — правда… чистейшая правда. Я и сама не сразу это поняла… Будь добр, убери ногу с газа. Грузовик на дороге не едет, а стоит, мы врежемся…

Остановив машину перед первым же приличным на вид отелем, как только они пересекли Периферик и въехали в город, Петр молча вылез из-за руля, прошагал к багажнику, выгрузил чемоданы и сделал знак швейцару, стоявшему на входе.

Тот приблизился.

— Об остальном я позабочусь. Не волнуйся… — повторил он с горькой усмешкой.

Не проронив ни слова, Марта направилась следом за швейцаром, понесшим ее чемоданы к карусельным дверям.

Едва отъехав от гостиницы, Петр вновь остановил машину, уже перед входом в кафе. Выбравшись из-за руля, он вошел в безлюдное бистро напротив и заказал у стойки стакан горячего молока с сахаром. Такой заказ он сделал впервые в жизни.

Пока бармен подогревал молоко, он обводил взглядом редких посетителей, всматривался в невзрачную городскую перспективу за окнами и с туманом в голове, с каким-то муторным чувством неправильности происходящего, которое не давало сосредоточиться на главном, думал о том, что последние адье получились нелепыми и что ему вряд ли удастся избавиться от угрызений совести. Уже сейчас, не прошло и нескольких минут, угрызения сжигали его изнутри адским огнем…

Только позднее, вновь очутившись на улице, вновь шагая по тротуару и вслушиваясь в шелест листвы под ногами, он подумал, или, скорее, ощутил и не успел облечь свое чувство в слова, что труднее всего ему привыкать не к своему новому положению, не к обретенной свободе «души и тела» — в нее-то он как-то не верил, — а к самому себе. Возможно, поэтому возвращаться в прежний мир вдруг мучительно не хотелось…

Часть вторая

До прибытия поезда на Северный вокзал Парижа оставалось еще около получаса, но в вагоне первого класса уже чувствовалось оживление.

Часть пассажиров заблаговременно готовилась к выходу. Самые нетерпеливые заражали непоседливостью других. Пожилой итальянец в зеленом свитере, которого звали Витторио — так на весь вагон обращалась к нему спутница, пожилая эксцентричная дама в собольей шубе, приходившаяся ему, по-видимому, родственницей, — принялся снимать с верхних полок свои многочисленные пожитки и без ложной скромности принял помощь соседа, который не усидел на месте лишь из опасения, что один из свертков свалится ему на голову. Возле тамбура кто-то подал еще более дурной пример. Преждевременная возня с чемоданами перед багажной нишей привела к столпотворению в проходе. Но кое-кому всё же удалось выйти с вещами в тамбур.

Один из стоявших в тамбуре мужчин, седовласый, средних лет француз в сером костюме, который оказался здесь до начала всеобщего ажиотажа, молча всматривался в плывущие за окнами городские окраины. Время от времени он что-то сверял по выражению лиц попутчиков, словно дожидаясь ото всех какой-то единодушной реакции. И когда вагон вновь вынырнул из темного туннеля и с улицы потянуло запахом горелой резины, француз с усмешкой произнес:

— Перед вокзалом всё становится резиновым, даже время…

Стоявшие рядом немцы — оба в светлых макинтошах, с сонными лицами — отреагировали на шутку одинаковыми вежливыми оскалами. Вряд ли они говорили по-французски. Догадавшись, что его не понимают, но считая нужным объясниться, француз постучал указательным пальцем по стеклу своих часов, несколько раз сокрушенно мотнул головой, после чего, словно обидевшись, отвел взгляд в окно и больше не произносил ни слова…

На протяжении всей дороги Арсен Брэйзиер испытывал небывалый душевный подъем. Хотелось думать и говорить обо всем и ни о чем. О Люксембурге, где он провел два дня, о планах дома в Тулоне, куда он возвращался. Вдруг захотелось какой-то новизны, чего-то неожиданного.