Звёзды, души и облака

— Такой сон чудной — сказал Тоха. — Снится мне, как будто я на поляне лесной. Тихо, хорошо так вокруг. И вдруг меня какой-то грозный голос спрашивает: «Ну как, Тоха, ты думаешь дальше жить?» Я испугался, и ничего придумать не могу. А тут наша Светлана… Ну, старшая наша… Приходит, и говорит: «Он не может ничего придумать! Надо его срочно послать в школу для дураков!» А дальше — как будто эхо пошло: «В школу для дураков, в школу для Дураков…» Мне так страшно стало, и я стал убегать. И про снулся. А Сашка говорит, что я во сне закричал, а потом проснулся.

— Ну и сон у тебя, Тоха, — сказала я вслух. А про себя подумала: «Ну это же надо — почувствовать так, да еще и во сне увидеть! Смотри, Тоха, как бы твой сон — явью не оказался!»

Вместе с Тохой я вернулась в изолятор, послушала Сашку, и Верочку. Ещё раз помяла живот Анютке. Печень чуть-чуть прощупывалась под рёберной дугой. Не нравилась мне Анютка, не нравилась.

— Надежда Ивановна готовьтесь, завтра детей на кровь вести, — сказала я Наденьке. Вести детей через весь город в стационар.

— А может, не надо?

— Потерпи, Надежда. Пожалуйста. Надо.

Уходя, я слышала, как Надежда ворчала что-то про себя. Наденька, храни тебя Бог.

Глава 17

Мой муж, Василий Иванович — бывший подполковник. А теперь — на пенсии. Три месяца депрессии, в виде лежания на диване и беспробудного пьянства, уже позади.

Сейчас пошёл процесс восстановления, и процесс мучительного врисовывания в новую жизнь.

Новая сейчас жизнь, новая. Весь наш дом — сплошные отставники, и все врисовываются. Кто лучше, кто хуже. Кто быстрее, кто медленнее.

Служат, в основном, в сторожах. В ВОХРЕ. И мой — не исключение.

А вообще, мне грех жаловаться. Прожили мы с мужем жизнь хорошую. Можно сказать, что нормальную, и даже — весёлую жизнь. Компанию любили, часто собирали гостей, и сами ходили в гости. И в общаге жили, и на квартире. Сколько всего перевидели, на своём военном веку…

И я никогда дома не засиживалась. Старалась всегда работать, где бы мы ни были.

И двое детей у нас. Два сына. Боюсь и сказать, что хорошие получились ребята. Старший, Андрей, в этом году школу заканчивает, в институт поедет поступать. А младший, тоже Васька, как и муж — в шестом классе.

Вот и сидим мы все за столом, все вчетвером, чай допиваем. Нет, хорошо, всё-таки — хорошо! Спасибо, Господи!

Для интерната для нашего, иметь мужа — чуть ли не дурной тон. По крайней мере, из всех женщин, что сидели вместе со мной на пятиминутке, замужем ещё только одна — бухгалтер. И «старшая», и завуч, и сама директор — разведены. Да и среди воспитателей — тоже, почти все разведены. Только и остаётся им, как детей воспитывать.

А как мы детей воспитываем? Так и воспитываем. Как в заведомо неполной семье, да ещё с мамой — неврастеничкой.

Нет, не все неврастенички, конечно. Не все. Но есть.

Директриса, правда, не совсем одна. У директрисы есть любовник. Она им помыкает, как хочет, а он бегает за ней, прилетая по первому зову. Наблюдала я эту картину, и не раз. Раньше-то мы ближе были. Собирались у директрисы на чаепития, или праздники отмечали. Директор, завуч, «старшая», бухгалтер, да ещё кое-кто из приближённых воспитателей. Сюда и приходил директорский любовник — один на всех разведённых и одиноких. И все встречали его, приветствовали и хвалили.

Теперь меня уже на эти чаепития не зовут. Вышла из доверия. Сейчас там, на этих чаепитиях, наверняка мои косточки промывают.

Так же, как и я сама — столько раз промывала чужие косточки. Сколько ругательных разговоров я выслушала за этим столом. Сколько сплетен! И не только слушала. Сколько метких реплик вставляла!

Вот чего я ещё лишилась, когда начала кухню проверять. Чаепитий у директора. Изгой я теперь, изгой.

Когда мои мальчики попили чаю и ушли, я рассказала мужу всё, что произошло у меня сегодня в интернате. Весь разговор с директором.

— Ну, и что ты хочешь от меня услышать? — спросил муж.

— Что мне делать? Что мне делать, Вася, скажи?

— Что делать… Ты, наверно, думала, что пойдёшь к директору, поговоришь, и она тебе сразу покается, и в ножки поклонится?

— Да не в ножки…

— Ты думаешь, она так сразу и перестанет. Перестанет всё то делать, что раньше делала? Перестанет воровать, перестанет богатые подарки в область возить. Перестанет СЭС подкармливать. Тамарку прогонит, и святого кладовщика тебе найдёт? А шеф-повар покается и перестанет мясо воровать?

— Хорошо бы…

— Не будет так, не будет так никогда. А ты сама решай, с кем ты. Потому что не получится у тебя — и нашим быть, и вашим. Или проверять, или не проверять. Или брать, или не брать. А то ты, мать, застряла…

— Это точно, застряла. Не хочется ссориться, хочется работать. И брать — уже не могу, и концы рвать — не могу. Это же надо выступать против них! Это же комиссии всякие, прокуратура. Я не могу. Ты же знаешь, что мне это не по силам.

— А ты как хотела? К совести призвать?

— Да.

— Услышали тебя?

— Посмеялись, и пригрозили.

— Вот, правильно. Так что, мать, иди в свой интернат, и неси домой мясо. И сгущёнку — не забудь.