Звонарь

Он ездил за часами в соседние города, бывал на всех аукционах. На аукционах, производимых после смерти владельцев имущества, попадались редкие, изумительные часы, испокон веков хранившиеся в старинных домах. Его коллекция стала очень ценной. Тут были часы в стиле империи, из мрамора и бронзы или из позолоченной бронзы, часы в стиле Людовика XV и Людовика XVI, с полированными стенками, из розового дерева, с инкрустациями, с изображениями любовных приключений – часы, причудливые, как веера, часы с изображениями мифологического, идиллического и воинственного характера, часы из хрупкого, дорогого фарфора, севрского или саксонского, с циферблатами, украшенными цветами, мавританские, нормандские и фламандские часы, с ящиками из дуба или красного дерева, со свистящим звоном, напоминающим крик черного дрозда или визжащим, как цепь колодца. Были редкости: например, морские водяные часы, с ежесекундно стекавшими каплями. Были крошечные, нарядные часы – безделушки, изящные, как драгоценности.

Сделав новую покупку, он сейчас же отводил ей место в огромной комнате первого этажа, служившей ему хранилищем часов, и в ту же минуту она начинала сливать свое жужжанье металлической пчелы с жужжаньем других часов, наполнявших эту комнату, таинственную, как улей времени.

Ван Гуль был счастлив и продолжал мечтать о приобретении других часов.

Изысканное сладострастие коллекционера состоит в том, что желания его безграничны: их никогда не может умертвить завершение… О, счастье желать бесконечно и отсрочивать свои желания… Ван Гуль проводил целые дни в своем музее. Уходя из дома, он очень тревожился, чтоб что-нибудь не вошел туда под каким-либо предлогом, не коснулся неосторожно гирь и цепей, не разбил драгоценные фарфоровые часы.

К счастью, его дочь Годлив была всегда на страже. Музей был на ее попечении. Она стирала пыль с часов и расставляла их. Она заботливо относилась к ним: движения ее пальцев были легки, как взмах крыла. Она была любимой дочерью Ван Гуля. Старшая, Барб, с цветом лица испанки и красными лепестками губ, становилась капризной и раздражительной. Она сердилась из-за каждого пустяка и приходила в ярость. Она походила на свою мать, которая умерла молодой от какой-то нервной болезни. Отец ее все же любил, ее дурное настроение сменилось нежными порывами, неожиданной ласковостью. Она была подобна ветру, который, после бурных взрывов, внезапно стихает, напевает, ласкает цветы.

Годлив, наоборот, окружала его неизменно любовью, чарующей своим постоянством. Ее любовь была надежной, непоколебимой. Кроме того, Годлив была ему приятна, как зеркало. Он видел в ней самого себя, так она походила на него. У нее было его лицо, его глаза, цвета воды каналов, северные прозрачные глаза, немножко крупный нос, высокий, плоский лоб – гладкая стена храма, остававшегося таинственным, только иногда глаза ее светились спокойным, радостным, разумным блеском. Но еще больше походила она на него своим душевным складом: у нее была нежная душа, склонная ко всему мистическому, погруженная в мир грез. Годлив любила сидеть дома и была очень робкой, словно она была предназначена разматывать мотки мыслей, кутаться в туманах. Отец и дочь целыми часами сидели в одной комнате, не произнося ни слова, счастливые своей близостью и молчанием. Им казалось, что они слиты в одно существо.

Она была, поистине, плоть от его плоти, дополнением и дальнейшим развитием его существа. Когда у него появлялось какое-нибудь желание, она сейчас же исполняла его, точно так же, как если б он сам исполнил. В ее воле он чувствовал деятельность своей воли. Он буквально глядел на все ее глазами.

Жизнь, исполненная гармонии! Ежедневное чудо: два существа неизменно составляли одно. Старый антикварий дрожал при мысли, что Год-лив когда-нибудь может выйти замуж и покинуть его. Вместе с ней от него оторвется часть его самого. Он будет изуродованным.

Он часто об этом думал, заранее терзаясь ревностью. Сначала он опасался, что кто-либо из восторженных патриотов, бывавших у него по понедельникам, влюбится в Годлив. Не совершал ли он оплошности, приглашая их? Не отпирал ли он сам дверь своему несчастью? Борлюйт был еще молод, Фаразин тоже. Но они казались закоренелыми холостяками, как и художник Бартоломеус. Этот последний, чтоб надежнее предохранить себя от брака, жил в ограде бегинского монастыря, устроив там и свою мастерскую. Казалось, он жил, повенчавшись с искусством. Другие два тоже повенчались с городом. Их единственным желанием было видеть его прекрасным и украшать его, как женщину. В их души не могла вторгнуться новая страсть. Приходя к нему, они так волновались назревавшими планами дела, надеждами и мечтами, так увлекались развертывавшимися у них крыльями: они не могли заметить молчаливую Годлив. Молитвенный ритм коклюшек ее подушки для плетения кружева не мог привлечь к ней их сердца, мечтавшие о новом рычании льва Фландрии.