Звонарь

Труд этот крайне деликатен, потому что опасность грозит с двух сторон. Одна из них: не реставрировать, губить драгоценные останки, являющиеся гербами города, облагораживающие прошлым настоящее, другая: слишком усердствовать, молодить, заменять каждый камень новым, так, что здание или монумент утратят свой древний вид, превратятся в подделку, в обманчивую копию, наденут восковую маску мумии на свое настоящее лицо, раскрашенное веками.

Борлюйт думал, что, главным образом, нужно заботиться о сохранении.

В начале своей карьеры он реставрировал фасад Ван Гуля, антиквария, сохранив прекрасную ржавчину веков на стенах, не коснувшись изглоданных изваяний. Другой подновил бы их. Он до них не дотронулся. Они получили таинственное очарование неоконченных изваяний. Он ничего не стирал и не полировал, сохраняя дряхлость фасада, поблекшие краски, ржавчину, замки, кирпичи.

Реставрация дома Ван Гуля доставила ему известность. Все ходили смотреть, удивлялись чуду обновления жилища, оставшегося дряхлым, каждый хотел спасти свой дом от смерти.

В скором времени Борлюйт реставрировал все старинные фасады.

Среди них встречались изумительные. Некоторые из них, на улицах Кур де Гент и Курт де л’Еккер, до наших дней сохранили старомодные деревянные коньки: они нарисованы – на набережной маленького замерзшего порта – на картинах Пьера Пурбюса, находящихся в музее. Другие – из менее давних, но таких же живописных времен – сохранили надетые, как чепцы, на этих жилищах-прабабках коньки, уподобляющие их бегинкам, коленопреклоненным на берегу канала. Орнаменты, резьба, картуши, барельефы, бесчисленные скульптурные украшения и тона этих фасадов, потускневших от времени и дождей – цвет умирающего заката, дымчато-голубой цвет, цвет сгущенного тумана, пышная плесень, прогнившие кирпичи, красноватые и бледные телесные оттенки.

Борлюйт реставрировал, поправлял, выделял прекрасные фрагменты, чинил руины, лечил царапины.

Улицы повеселели от присутствия помолодевших прабабок, старых бегинок. Борлюйт спас их от верной смерти, продлив их жизнь, может быть, еще надолго… Его известность возрастала со дня на день, особенно, когда старосты после его триумфа на конкурсе звонарей – в благодарность за все сделанное им до сих пор – назначили его на должность городского архитектора. Он стал руководить всеми постройками, возводимыми городом: дух обновления, вызванный им, распространялся, коснувшись и общественных сооружений.

После здания городской думы и здания канцелярии, в которых разноцветные краски и позолота отливали переливающимися тканями, украшали драгоценностями обнаженность камня, решили приступить к реставрации отеля Груунтууса. Борлюйт принялся за дело, обновил над кирпичным фасадом резную балюстраду, слуховые окна с орнаментами, коньки XV века с гербами владельца отеля, приютившего в своем жилище короля Англии, изгнанного приверженцами Алой розы. Старый дворец возродился, спасшись от смерти, ожил и улыбался в этом достопамятном квартале Брюгге, смягчая резкий взмах колокольни церкви Богородицы, словно бравший приступом небо, громоздившей свои площадки, пристройки и арки, поднимавшиеся, как подъемные мосты, к небу. Кругом расстилались бесконечные скопления зданий, под которыми поднималась колокольня, уходя ввысь, прорезывая воздух.

Рядом с этим суровым строением, отель Груунтууса, когда работы по его реставрации кончатся, будет приятно радовать взгляд разукрашенной дряхлостью. Окончания этих работ ждали с нетерпением: весь город был охвачен страстью реставрировать старые здания. Горожане поняли свой долг, поняли, что нужно спасать от разрушения погибающую красоту зданий. Все были охвачены божественной любовью к искусству. Городские власти реставрировали общественные здания, частные люди – свои жилища, духовенство – церкви. Казалось, что все подчинились, не рассуждая, магическому знаку судьбы. Весь Брюгге был охвачен этим движением. Все хотели участвовать в создании красоты, помогать городу превратиться в произведение искусства.

Только Борлюйт, инициатор этого движения, немного охладел к нему, с того времени, как его назначили городским звонарем, и он стал подниматься на колокольню. Его мало привлекали предпринятые им работы, изучение планов, хранившихся в архивах, колокольный звон интересовал его больше, чем рисунки и чертежи. Он работал с меньшей напряженностью. Когда он спускался с колокольни, он испытывал потребность овладеть собой, освободить свой слух от шума ветра, сохранившегося в нем, как шум моря сохраняется в раковинах. Весь организм его пришел в расстройство. Он плохо слышал, запинался, когда говорил. Его удивлял звук его собственного голоса. Он спотыкался, проходя по улицам. Вид прохожих раздражал его. Он не мог оторваться от своих грез.

Но когда он овладевал собой, он все же оставался подчиненным чьему-то странному влиянию, изменявшему ход его мыслей, его взгляды. Он стал равнодушным ко всему, к чему раньше относится с такой страстностью. Иногда он совершенно переставал быть самим собой.

Он возвращался с колокольни чуждым жизни.

VI