Звук паутинки

У меня возникло подозрение: а может, этот чересчур долговязый человек и в самом деле прибыл с какого-то таинственного острова, где живут матросы и продавцы лимонада? Потому что у нас в Шатрищах таких худородных людей нет, это во-первых. А во-вторых, никто у нас не умеет разговаривать так, как знаменитые капитаны в книгах. Словом, у меня возникла затаённая надежда, что мы с Адамом ещё попутешествуем в неведомые края.

А пока что мы подошли к броду и на мелководье принялись смывать грязь собачьим мылом (так мы называем траву, похожую на лишайник). Из-под кустов, из потемневшего прибрежья, тянуло прохладой, резко пахло мятой, а вечерняя вода казалась ещё теплее. Мягкая, добрая вода, стоишь на глубоком месте и вылезать не хочется. «Интересно, — рассуждаю сам с собой, — какую мельничку соорудит он завтра?»

— Адам, — начинаю я расспрашивать издалека, — вы к нам надолго приехали?

Молчит. Отвернулся, смотрит на ветки деревьев, позолоченные солнцем. Рассердился на меня? Но за что? Может, просто недослышал? Я ему погромче.

— Вы на время, — говорю, — приехали или долго будете жить у бабушки?

— Нет. — Голос у него дрогнул; потом он помолчал и произнёс холодно, что-то глубоко затаив: — Приехал я сюда, Лёня… умирать.

Он сказал это спокойно, так спокойно, что я почувствовал, как меня охватил озноб и мурашки прямо из воды поползли по телу, по моей спине… Шутит Адам? А голос? Нет, таким голосом не шутят.

Адам повернулся ко мне. Плечи у него были опущены, высохшие руки, точно неживые, вяло висели вдоль туловища. Только сейчас я заметил: Адам как-то странно светился. Солнце отбрасывало на него косые лучи, и казалось, у Адама светилось прозрачное лицо, светились хрящеватые уши, светилось немощное тело.

Я понял: Адам не шутит.

Его медленно поедает мёртвый огонь.

— Понимаешь, Ленд… — прищурил холодные глаза Адам. — Есть такая невесёлая штука — белокровие… Ты видел, как догорает свеча? Понемногу, медленно пламя слизывает воск — до самого конца. Вот и болезнь, она пожирает кровь каплю за каплей, до последней кровинки. Врачи удивляются, что я до сих пор живу… Да, наверное, уже недолго. — Он махнул рукой: дескать, оставим невесёлые разговоры, — и велел побыстрее одеваться.

Торопились домой. Адам рывками взбирался на гору, высоко поднимая ноги. Я семенил за ним, и меня качало неизвестно от чего.

А между вербами, окутанными тёплыми сумерками, сонно лопотала речка.

Нина

Ни завтра, ни в последующие дни Адам не приходил к плотине.

…Это было тягостное разрушение. За ночь Лопотунья размыла запруду, раскидала комки глины по течению. От плотины остались бугорки земли, они одиноко возвышались над водой. Будто стояла крепость, а наскочила какая-то орда, разрушила её, повалила стены в реку.

Печально побрёл я вдоль берега.

Из-под коряги выглядывал краешек трубы, и, когда я дёрнул её, оттуда выскочила зелёная лягушка. Илом затянуло и лист лопуха; он был неприглядный — потрёпанный в клочья. Озера тоже не было, река больше не лопотала, а привычно бежала по старому руслу. И сколько бы я ни старался, не сделать мне одному ни плотины, ни поющего мельничного лотка.

Грустно. Я побрёл домой.

Прошёл день, второй и, наконец, наступило яркое солнечное утро с петушиной перекличкой по всему селу.

Захотелось мне погулять у реки.

У нас на лугу, возле реки, растёт мягкая трава гусятница. Шелковистая, густая, как вата. Посмотришь — зелёный коврик стелется между вербами. На сено эта трава непригодна: её не возьмёшь косой, сбивается в клубки. Но зато, когда выпадет роса, как красиво у нас на лугу: точно морозцем прихватывает траву — лежит на всём дымчатая, голубовато-сизая шубка. А только солнце взойдёт — вспыхнет, заискрится весь луг.

Забредёшь в росу, и хочется тебе, как жеребёнку, попрыгать, побрыкаться, промчаться по лугу, нарушая прибрежную тишину звонким развесёлым «и-го-го».

Я побежал к вербе и обратно, повернул к реке, а за мной потянулась по траве тёмная дорожка. Роса холодная, с дымком, жжёт, резко покалывает в ноги. Я припустился изо всех сил, сбиваю росу, и она рассыпает монисто — вишнёвые, горящие на солнце искры.

Останавливаюсь возле брода, смотрю: штаны мои синие, распрекрасные и — э-эх! — мокрые-премокрые, хоть выжимай, прилипают к телу. Ясное дело, мать не погладит по головке.

Стою, размышляю, как дальше жить. Думаю, а оно не думается. Что-то мне мешает, словно муха жужжит над самым ухом. Что это? Я никак не могу понять, однако чувствую: на берегу что-то изменилось. О!.. Слышите?.. Не так шумит река. Я уже знаю, как река меняет свой голос. Утром вода чистая, светлая и журчит ручейком она серебристым; в полдень, в жару, вода плещет лениво, приглушённо, а к вечеру шумит тихо, успокоенно, и шум её далеко слышен…

Так было всегда. А сейчас? А в эту минуту?

Слышите? Разъярилась вода. Со всхлипом, с присвистом стонет она под вербами. Что-то случилось!

Между кустами, пригнувшись, спускаюсь к реке. Смотри-ка, вновь поднялось течение, залило камень, тот, что выступает из воды.