Звуки Азии

трогаю русские прутья    

пальцами циньских богов!

Лунные тени

                      ^{(соната)}

Проснулись тени у берёзы,

надели лёгкие ходули

и ну рассказывать морозу

в какие тайны заглянули.

О золотистой снежной плоти,

о снах и санках, о телеге,

о лошадях в живой работе,

что рады утреннему бегу.

Терять себя в сугробах пышных

не каждый человек решится.

И зимняя Европа дышит

и думает сердечной мышцей.

И рада слушать небылицы

о том, как сумрак у дороги

оглоблей синей шевелится,

как запрягают горы Боги.

Луна латунною подковой

на звёзды ранние смотрела

и с ними мчать была готова

своё морщинистое тело.

И Чуйским трактом занесённым,

умело щёлкая вожжою,

нестись по облачному склону –

знать, к неземному водопою.

Беззвучная музыка

Луна живёт, когда она

в ночном пруду отражена

мерцающим лимоном

и комариным звоном.

Луну качает, как фольгу,

рыбак на дальнем берегу,

и повторяют камыши

простую речь его души.

Соната лунная чиста,

её источник – красота,

и хочет луч – живая нить –

беззвучной музыкою быть.

Фейляндия

Полоска вечера погасла

над одинокой резедою.

Летают феи на пегасах

под фонарём ночным – луною.

Одна – в стеклянных шароварах,

другая – в розовом капоте,

и нет нигде кривых и старых,

не приспособленных к работе.

Кадит душистым цветом вишня

сполна в алтайские угодья,

и не найти подружек лишних,

кто этой ночи не угоден.

Все – как алтайские царевны,

прибывшие на бал цветенья,

и ярко светятся деревьев

душа прозрачная и тело.

Рассвет приходит незаметно

в страну весёлую, иную,

и ставит лучшие отметки

всему, что тайною волнует.

Печаль одинокой кукушки

Всё, чего поэту надо –

слушать новости сороки.

Солнце пятна леопарда                 

разбросало по дороге.

И печалится кукушка:         

«Дайте, празднику в угоду,

золотой снаряд и пушку –

помогу запеть народу!»

Творчество

Помнится, полями

думал я о стуже,

думал тополями

и звездою в луже.

Образ собирался

в узел откровенья,

освещая часа

лучшие мгновенья.

Думал я лесами,

горною вершиной,

к мысли не взывая,  

но молясь о Сыне.

Как легко и просто,

не кончая курсы,

по рассветным звёздам

изучать искусство!

И врастая в тему

лучшего дуэта,

выражать затею

дуновеньем света.

Поэзия разговора

Бывало, лишь дунет ветер

сентябрьский, сухой, колючий,

и гриб в золотом берете

вам скажет: «Собой побудьте!

Чего вы сидите дома

за пыльной решёткой окон?

Вы были страницей тома,

вы били небесным током!»

Ему не ответишь кратко,

ему не ответишь скоро.

И снова живёт тетрадка

поэзией разговора.

Уймонская долина

                    ^{(феерия)}

Уймонская долина в платье белом –

белее сдобы, слаще молока, –

чуть посветлело в мире, зазвенела

заботливою пчёлкой у цветка.

Она тропою шла, ведущей к лету

и к трём любимым братьям-близнецам.

Июнь, июль и август, разогретый

дыханием полынного венца,

её встречали, стоя на пригорке,

ковыль-трава стелила свой ковёр,

и было слышно, как открыла створки

на небе Мать Мария, и в простор,

омытый светом, бросила улыбку –

живой комок нездешнего тепла…

«Играйте, дети! В вашем мире зыбком

и я играла в мяч, когда жила».

Луга

До здравниц удельной Европы

луга настояли свои

лохматые трубки – сиропы,

хранящие запах Аи.

К полудню то звонко, то робко

шмели, осушив закуток,

из трав вылетают, как пробки,

и радости градус высок.

Испить бы настой этот крепкий

губами отчизны самой,

ломая лучи, словно ветки,

затеяв игру с синевой.

До здравниц удельной Европы,

дойти бы, не ведая сна,

увидев небесные тропы

над морем гречихи и льна!

Горы и камни

        ^{(эпифания творчеству)}

Узнать мечтаю от влаги

о чём в тишине вечерней

поют весною овраги,

укрытые лунной тенью.

Полёт озорного камня

дробит тишину на части,

а горы живут веками,

забыв про земное счастье.

И пьют из чаши рассвета

нектар живого мгновенья…

Живи и ты, моё лето,

дыханием вдохновенья!

Церковь в Усть-Коксе

1.

Церковь в Усть-Коксе косые

ловит лучи –

гусыня!

Узнать события хочет…

Церковь в Усть-Коксе – дочка

лугу, траве, ромашке,

дереву и букашке.

Утром, когда в газете

новости спят, и дети

видят в своих виденьях

от шоколада тени,

церковь идёт к реке

поговорить о Сыне

и золотом молоке.

2.

Льётся в уши стаккато

пенистых перекатов.

Хариусы и таймени

дно плавниками мерят.

Церковь слушает утро –

выдох его туманный,

весь голубой как будто,

слаще небесной манны.

И держит просвирку в руке

на овсяном ветерке.

3.

Поди, заряди её пулей

религиозной войны!

Церковь гудит, как улей,

в неё цветы влюблены.

Лютики и ромашки

слушают аллилуйя

летящей в поле букашки

и щедрого поцелуя.

Церковь живёт свободой,

ей отдают голоса

пашни и огороды,

и в небесах – гроза.

О чудесах, случающихся в Уймонской долине

Уймонской долиной еду,

вдыхая ночную свежесть.

Имею буханку хлеба,

да нечем её порезать!

Я нож позабыл в Харбине,

в старинных книгах военных,

в отказе моей любимой

алтайскою стать царевной.

Такого Алтай не помнит,

считай, со времён Ойротов:

месяц в военной форме

шепчет любимой что-то.

Она вздыхает – Венера,

светило предков далёких!

Щекочет бедные нервы

буханка хлеба в котомке.

– Где нож раздобыть мне острый,  –

спросил я месяц двурогий, –

чтоб запах почуять росный

любви и дальней дороги?

Чтоб охала селезёнка

от вкуса ломтя и соли