По информации Фомы, группа Ткача должна была выдвинуться на следующий день из Чаадаево — посёлок в восьми километрах от Мурома — и, вместе с торговым обозом, отправиться во Владимир. Не так уж и много времени, чтобы сесть на хвост. Фома моё мнение разделял, а вот Бойня — нет.

— Какого хрена?! — возмутился Николай Евгеньевич. — Никуда я не поеду, кроме Арзамаса! И так проторчал тут полдня! Это мне затемно что ли возвращаться?!

— Тут переночуешь.

— Нет-нет-нет, — замотал он башкой, — сам впрягся, сам и пиздуй. И так бензина сжёг немеряно. Кто мне компенсирует?

— Уж точно не я. Может, у Фомы спросим?

Николай Евгеньевич как-то сразу стушевался и, бубня под нос проклятия, потопал к «Ласточке».

Удивляюсь, насколько сильно портятся люди, как только гнёт проблем ослабевает. Прижало — шёлковые, отпустило — говно-говном. Выходит, я своим существованием делаю людей лучше. Хм. Вполне достойная роль индивида в социуме. Человек — он ведь сродни клинку. Чем сильнее по нему лупили, тем крепче вышел. А бросили без дела валяться — ржавчиной покрылся. Вот тот же Бойня — старик уже, но держится бодрячком, хоть и за воротник закладывает частенько. А оставь в его покое, дай на старости лет отдохнуть — так ведь за год-другой ожиреет, одряхлеет и сдохнет. Скотина ленивая. Я ему жизнь спасаю, а он…

— Осторожно! Не поцарапай, — пошутил Бойня, помогая затолкать в кузов старую деревянную лодку.

— Весло закрепи, болтается.

— Потеряем — прикладом догребёшь. Я в твои годы Оку туда-обратно безо всяких лодок переплывал, да ещё и с узлом в зубах.

— Хорош заливать. Небось, сроду из Арзамаса носу не высовывал.

— Ошибаешься. Я, чтоб ты знал, до того, как в эту сральню перебраться, на том берегу жил, в деревеньке, двадцать километров от Мурома. Всё детство в Оке бултыхался, с весны до самого октября. Тогда-то она почище была, а сейчас, говорят, загадили — руки ополоснуть боязно.

— Молодец. Лезь в кабину.

— А ты плавать-то умеешь? — невзначай поинтересовался Бойня, ковыряясь с барахлящим зажиганием. — Слышь, чё говорю?

— Заводи уже, время идёт.

— Умеешь, или нет? Я не понял.

— Поехали.

— Нет, ты ответь.

Старый козёл. Вот бывают же такие — ткнутся языком в больное место, и мусолят, и мусолят. Не умею я плавать. Не-у-ме-ю. Пробовал однажды, на прудах за железкой — еле откачали. С тех пор боюсь глубокой воды. Ничего не могу с этим поделать. Как только чувствую под собой глубину, прямо судорога бьёт и дыхание перехватывает. Лёгкие тут же вспоминают, какого это — воды нахлебаться. Ой бля… Тут как-то раз опытом делились с коллегой — нормальный вроде мужик, никогда о нём плохого не думал — и начал он про методы свои рассказывать, дескать, до чего же эффективно утопление. Кладёшь, говорит, терпелу на спину, фиксируешь голову, тряпку ему поверх морды, и не спеша водичкой поливаешь, так, чтобы струя не прерывалась хотя бы минуту. Рассказывает, сука, медленно так, обстоятельно, и ухмыляется. Тварь. Я проткнул ему оба лёгких и вскрыл трахею. Как-то само собой вышло. Ни при каких обстоятельствах не стану топить человека, кем бы он ни был. Загнать иглу под ноготь, раздавить пальцы, разбить сустав, обработать паяльной лампой, пощекотать ливер — это пожалуйста. Но топить — нет. Понимаю, что эта причуда мне когда-нибудь аукнется, а перебороть не могу.

— За-во-ди, — ладонь зачесалась, вожделея ребристую рукоять ножа.

Но у Николая Евгеньевича хватило ума не продолжать бестактно начатую тему. Он вдруг с удивительной ловкостью разобрался в своих проводах, и «Ласточка», надрывно прохаркавшись, покатила к открывающимся воротам, прочь из обители.

Спустя час с копейками, самодвижущийся металлолом проскрежетал тормозами и остановился на песчаном берегу.

Бойня помог выгрузить моё утлое плавсредство.

— Ну, — протянул он руку, — ни пуха. Аккуратнее там.

— К чёрту.

Через минуту я остался в компании кружащих высоко над головой чаек и квакающих в заболоченных протоках жаб.

«Аккуратнее там». Эх, там бы ещё оказаться, можно будет спокойно вздохнуть. Ширина Оки в том месте, где мне предстояло начать форсирование, была примерно полкилометра, но, учитывая течение, предстояло проплыть метров семьсот. Семь ёбаных сотен метров холодной чёрной дряни, которая только и ждет, чтобы затащить тебя в своё безвоздушное чрево, заполнить собой твои нос, рот, горло, лёгкие…

В такие минуты невольно становишься верующим. Вот и я, неумело перекрестившись, спустил лодку на воду, залез в неё, и со словами молитвы за спасение души — дурное влияние Святых — отчалил.

Если б не эта чёртова боязнь глубины, Ока, наверное, показалась бы мне красивой — широкая, тёмная, омывающая живописно изрезанные протоками берега и песчаные отмели. Она брала начало под Орлом и, петляя наподобие кишки, тянулась на север, где упиралась дефекационным — если уж продолжать аналогию — отверстием в руины Нижнего Новгорода.

Вот такое путешествие я точно не хотел бы совершить. Потому вцепился в весло и принялся усердно грести.