И вот однажды, и это было именно в ту самую знойную и удушливую жару, Федот — тот или не тот? — поскребся к нам в окошко. Под свою личную ответственность он попросил у бабушки — мама была на работе — ведерко, чтобы дать ополоснуться из него совсем разомлевшим пленным.

Бабушка ответила не сразу, некоторое, хотя и небольшое, время размышляла, потом, вздохнув, начала действовать. Оба наших железных ведра были полны водой, и она принялась разливать ее по мискам и кастрюлям, выбрав, между прочим, то, что похуже, с погнутым при неизвестных мне обстоятельствах боком — мы так и отличали по-домашнему эти два ведра — «получше» и «похуже».

И вот тут на арену событий выходит мой закадычный дружбан Вовка Крошкин. Давненько мы что-то с ним не виделись — ведь каникулы, — и я подумал, может, он отправился в отцову деревню, на молоко — Вовка частенько упоминал про это невидимое молоко, особливо зимними голодноватыми днями в школьном классе. Знал я, что Вовку ждали летом в отцовой деревне с особым смыслом, ведь отца его убили, а старший брат Степан воевал с фашистами. Но круглоголовый мой товарищ просто, как выяснилось, прятался от небывалой жары — кому охота тащиться через полгорода в таком пекле, но вот все же выбрался, чтобы проведать, как я тут живу, и был крайне удивлен и даже, можно сказать, поражен, что у нас тут мостят улицу пленные немцы, а я даже не удосужился поставить его об этом в известность.

Мы как раз без лишней, впрочем, горячности выясняли, кто и что думал о проведенных летних каникулах, когда и появился Федот со своей просьбой.

Вовка сразу насторожился, вышел впереди меня в кухоньку и неодобрительно поглядывал то на бабушку, то на сержанта. А когда Федот взялся было за ручку ведра, предусмотрительно кинулся ему наперерез и предложил радостно:

— Давайте, дядя, я помогу!

Я чуть было не всхохотнул, но удержался: какой Федот дядя?! Но сержант не смутился, лесть возымела действие, он упустил ручку, и Вовка, громыхнув ведром о дверной косяк, выскочил из дому первым. Я догнал его уже на дороге. Вовка был напряжен, глаза его бегали, он шепнул:

— Ну, мы им счас!

— Чего? — удивился я и обернулся.

Федот тем временем, махнув рукой своим помощникам, собрал в кучу немцев, и они двинулись за нами к колонке, оживленно гогоча. Только мы шли по тропке, сбегающей с холмика на холмик, а они перли прямо по дороге — по песку и пыльной земле.

В какой-то миг Вовка ловко нагнулся, схватил горсть высохшей грязи и кинул его в ведро.

— Ты чего? — не поняв, спросил я.

— Молчи! — сдавленным, приглушенным, партизанским, пожалуй, голосом велел он.

Потом еще кинул в ведро горсть земли.

У колонки по вечерам, бывало, и очередь соседская собиралась, но сейчас был разгар дня, солнце нещадно палило прямо в темечко, и, конечно, здесь оказалось пусто. Вовка, оглянувшись, повесил ведро на железный крючок, приделанный к носу крана, и взялся за ручку. Нажмешь ее — и вода пойдет.

Я сказал ему:

— Ополосни ведро-то!

— Молчи, раз ничего не понимаешь! — ответил он, явно злясь.

Вовка обернулся, в то же время держась за ручку колонки, и, прищурив глаза, недобро смотрел, как приближаются немцы.

— Попить захотели! — бормотал он. — Окатиться захотели! А говна не захотели?

Только тут я понял, что замыслил мой друг. Мне сделалось как-то смутно. Я ведь тоже боялся и не любил этих немцев. Отец воевал против них, а они здесь загорали у нас под носом! И мы им еще подавали ведро, надо же! Но у Вовки-то! Отца убили, но брат воевал, хотя письма от него приходили редко. А вдруг и он в плену? И вдруг там тоже жарко? Подадут ему воды в ведерке тамошние женщины? Или вот дети, как мы?

Мне стало смутно потому, что я почувствовал себя немножко предателем. Чему-то я изменял. Какому-то праведному гневу. Вот интересно, мой отец — он сейчас на войне, это понятно. А окажись он прямо сию минуту здесь, возле колонки, дал бы он этим немцам воды? Или, как Вовка, насыпал бы в ведро сухой грязи? Да вообще! Что бы он сделал, как бы посмотрел, что бы произнес в этот самый момент?

Я пытался разжечь в себе какой-то такой ненавистный огонь. И мне было стыдно, потому что он не разжигался. Отсырел, наверное, во мне хворост. Холодной была печка, помещенная внутри моего сердца. И как я ни старался, как ни поджигал себя, ничего не получалось.

К нам приближались, разговаривая по-гусиному, чужие нам мужчины. Незнакомые, хотя я и привык видеть их каждый день по многу раз. Я их боялся, но я их не ненавидел. Я просто смотрел на них и удивлялся — больше ничего. Удивлялся их чужой речи, чужим майкам, их способности вот так раздеться, до трусов, и работать, напялив сапоги.

Но работать-то хорошо!

Но сгибать плечи, когда вокруг собирается народ, чувствуя что-то. Может только страх, но, может, что-то и побольше?

Но просить прощения, когда в тебя попали камнем?

Нет, я не был соратником Вовке. Был просто тюхтя, размазня, слабак.

Я отступил на шаг, как бы в сторону.