Но единственное, о чем Драммонд мог сейчас думать, на чем сосредоточивались все силы его ума и души, была Элинор Байэм. Все для него теперь имело ценность только в связи с ней. Он не мог истребить из памяти ее лицо, всегда такое разное… Когда к ней пришла печаль, когда привычный мир для нее исчез и съежился до масштабов меблированных комнат в Мэрилебон и нескольких деловых людей, с которыми ей приходилось поддерживать отношения, лицо ее затуманилось болью и одиночеством. Драммонду страстно хотелось дать ей больше, но при этом он прекрасно понимал, что его желание продиктовано не жалостью. Это слово ему казалось оскорбительным по отношению к Элинор. Для этого она была слишком мужественна, слишком сильно дорожила чувством собственного достоинства, чтобы он дерзнул проникнуться таким интимным и бесцеремонным чувством. Но Мика с болью ощущал, насколько к худшему изменилось ее существование.

Однако самым сильным его желанием была потребность быть с ней, делить с ней свои мысли, озарения, свою привязанность к тому, что он любил. Драммонд воображал, как они вместе идут по широкому полю, вдыхая свежий ветер на рассвете, дующий с моря, и как солнечные лучи пронизывают и разгоняют груду облаков. Зрелище это представлялось настолько прекрасным, что Мика не в силах был сдержать восторга. И тогда он повернулся бы к ней и увидел, что у нее сердце тоже вот-вот разорвется от всей этой красоты. И что в этом взаимном восхищении утонет и растворится одиночество.

В голове у него мелькнуло, что если Адольфус Прайс чувствовал такую же всепоглощающую страсть к Джунипер Стаффорд, то с течением лет она вполне могла возобладать над рассудком и здравым смыслом и в конечном счете над нравственностью. Но мысль эта улетучилась, так и не оформившись в определенное четкое представление.

А вместо того, чтобы сейчас быть вместе с Элинор, он сидит здесь, на Боу-стрит, ожидая служебные рапорты по делу об убийстве, тайну которого – он это знал – ему не разрешить. Если вообще можно разрешить сию загадку, то это под силу только Питту. Лишь его ярость при мысли, что совершена несправедливость и пострадал невинный человек, лишь его принципиальность вкупе с любопытством Шарлотты могут помочь найти ответ независимо от того, присутствует на Боу-стрит Драммонд или нет. Это дело совсем потеряло для него интерес, и Мика угрюмо подумал, что может совершить какую-нибудь глупость, невольно ошибиться; в свою очередь, это уронит его доброе имя, и, вместо того чтобы почетно завершить свою карьеру, он уйдет в отставку со стыдом и унижением.

Драммонд отвернулся от окна, быстро подошел к стойке, где держал шляпу и трость, снял с крючка пальто и вышел в коридор.

– Полтни, я ухожу. Положите бумаги на стол, когда их принесут. Я просмотрю их завтра утром. Если вернется инспектор Питт, передайте, что мы увидимся завтра.

– Да, сэр. Но вы сами придете сегодня к вечеру, сэр?

Однако Драммонд уже быстро шагал прочь и не услышал вопроса. Выйдя на улицу, он так же быстро миновал короткую Боу-стрит и, завернув за угол, вышел на Друри-лейн, где нанял кеб. Назвав адрес Элинор, он откинулся на спинку сиденья, пытаясь взять себя в руки и обдумывая, что ей скажет. Между Оксфорд-стрит и Бейкер-стрит он раз двенадцать поменял слова и выражения, но, прибыв на Милтон-стрит и расплатившись с кебменом, понял, что так и не придумал ничего, что отвечало бы его мыслям. Драммонд даже хотел ехать обратно, но, поступи он так, положение вещей не улучшится. Он просто отложит на будущее то, что неизбежно. Он должен просить ее руки, а оттяжкой времени ничего не изменить и не достичь.

Дверь открыла та же самая нелюбезная горничная, и когда Мика известил ее, что желал бы увидеться с миссис Байэм, она столь же нелюбезно провела его по коридору к двери Элинор.

– Спасибо, – поблагодарил ее Драммонд.

Метнув на него сердитый взгляд, она круто повернулась на каблуках и ушла.

У него вдруг забилось сердце и пересохло во рту. Он поднял молоток, и тот ударил как бы сам собой.

Прошло несколько мгновений, прежде чем Драммонд услышал шаги, ручка повернулась, и дверь отворилась. Это была Элинор – очевидно, ее единственная горничная была занята другим делом. Она удивилась при виде гостя. Какую-то долю секунды ее лицо отражало лишь радость. Затем она встревожилась, в глазах ее мелькнуло опасение. Может быть, Элинор прочла во взгляде Драммонда его чувства, настолько откровенные, что они были для нее неприемлемы. Женщина моментально смутилась. Мика еще ничего не сказал, но начало разговору было уже положено – и начало плохое.

– Добрый день, мистер Драммонд, – сказала Элинор и покраснела, чувствуя, насколько неловко это формальное приветствие.

Определенно, им не нужно так притворяться. Простая светская любезность, за которой можно спрятать свои чувства, – вещь хорошая, но если ее в избытке, то она перестает быть щитом и становится маской.

– Как вы добры, что заглянули, – сказала она, – пожалуйста, войдите. Довольно холодно, как вы думаете? Но, наверное, уже слишком поздно, чтобы предложить вам чашку чая?