— Помолчите, сумасброд! — одернул его Гонзаго. — Мы здесь не за столом.

Однако предложение показалось ему удачным, и он сказал:

— Ну что ж, торги так торги Какую назначить цену?

— Пятьсот ливров в месяц за четыре фута на четыре, — ответил Навайль, убежденный, что это безумная цена.

— Тысяча в неделю, — перебил его Шаверни.

— Пусть будет полторы тысячи, — решил Гонзаго. — Начинайте, Пероль.

— Господа, — обратился тот к жаждущим, — поскольку эти места последние и притом лучшие, мы предоставим их тем, кто больше предложит. Итак, номер девятьсот двадцать семь, полторы тысячи ливров!

По толпе прошел ропот, но никто не принял цены.

— Черт побери, кузен, — бросил Шаверни, — придется мне вам помочь, — и он крикнул: — Две тысячи ливров!

Претенденты с тоской переглядывались.

— Две с половиной! — во все горло выкрикнул Навайль. Солидные кандидаты были потрясены и растеряны.

— Три тысячи! — раздался сдавленный голос толстого торговца шерстью.

— Принято! — поспешно сказал Пероль. Гонзаго бросил на него разъяренный взгляд.

Да, Перолю недоставало полета ума. Он боялся, что у человеческого безумия есть предел.

— Ну и ну! — пробормотал Плюмаж.

Галунье стоял, молитвенно сложив руки. Он смотрел и слушал.

— Номер девятьсот двадцать восемь, — назвал управляющий.

— Четыре тысячи ливров, — небрежно произнес Гонзаго.

— С ума сбрендить! — ахнула перекупщица в туалете, в котором ее племянница недавно венчалась с графом, купленным за двадцать тысяч луидоров. Деньги эти она нажила на улице Кенкампуа.

— Беру! — крикнул аптекарь.

— Даю четыре с половиной! — надбавил торговец скобяным товаром.

— Пять тысяч!

— Шесть!

— Отдано! — объявил Пероль. — Номер девятьсот двадцать девять… — но, поймав взгляд Гонзаго, надбавил: — За десять тысяч ливров!

— Четыре фута на четыре! — выдавил ошеломленный Галунье.

Плюмаж задумчиво пробормотал:

— Меньше, чем могила!

А торги уже шли полным ходом. Всех охватило сумасшествие. За девятьсот двадцать девятый номер торговались, словно от обладания им зависела жизнь, и когда за следующую клетушку Гонзаго назначил цену в пятнадцать тысяч ливров, никто даже не удивился. Расплачивались, заметьте, не сходя с места, звонкой монетой либо государственными билетами.

Один из секретарей Пероля принимал деньги, второй заносил в записную книжку фамилии покупателей. Шаверни и Навайль перестали смеяться, они восхищались.

— Невероятное безумие, — заметил маркиз.

— Да, не будь я очевидцем, ни за что бы не поверил, — согласился Навайль.

А Гонзаго бросил с обычной насмешливой улыбкой:

— Ах, господа, Франция — прелестная страна. Но пора кончать. Все остальное по двадцать тысяч.

— Да это же даром! — восхитился Шаверни.

— Мне! Мне! Мне! — завопила толпа.

Торги продолжались под крики радости и вопли отчаяния. Золото потоком сыпалось на ступени, ведущие на помост, которые служили прилавком. Истинное удовольствие, к которому, правда, примешивалось известное ошеломление, было смотреть, с какой радостью люди опустошали набитые карманы. Получившие вожделенную квитанцию размахивали ею над головой. Хмельные от счастья, они мчались, вступали в квадраты, отмеченные мелом, и горделиво примеривались к ним. Потерпевшие поражение рвали на себе волосы.

— Мне! Мне! Мне!

Пероль и его подручные не знали кого слушать. Неистовство нарастало. Когда подошли последние номера, казалось, вот-вот начнется кровопролитие. Девятьсот сорок второй номер, тот, в котором было всего два с половиной фута, был уступлен за двадцать восемь тысяч ливров. Пероль громко захлопнул записную книжку и объявил:

— Господа, торги закрыты.

На миг воцарилась небывалая тишина. Счастливые обладатели клетушек ошеломленно переглядывались. Гонзаго подозвал Пероля и распорядился:

— Очистите зал!

В эту же секунды в дверях, ведущих из вестибюля, появилась еще одна группа — придворных, откупщиков, дворян; они пришли засвидетельствовать почтение принцу Гонзаго. Увидев, что место занято, они остановились.

— Входите, господа, входите! — пригласил их Гонзаго. — Сейчас мы отправим всех этих людей.

— Входите, — добавил Шаверни. — Эти добрые люди, ежели захотите, уступят вам свои приобретения по двойной цене.

— И совершат большую ошибку, — заключил Навайль. — Привет, толстяк Ориоль!

— А, так вот он где, Пактол!39 — бросил тот, отвесив глубокий поклон Гонзаго.

Ориоль был весьма многообещающий молодой откупщик. Среди прочих здесь были Альбре и Таранн, оба финансисты, барон фон Батц, благонамеренный немец, приехавший в Париж в надежде познать в этом городе все разновидности разврата, виконт де Лафар, Монтобер, Носе, Жиронн, все гуляки и распутники, все дальние родственники или уполномоченные дальних родственников Невера; принц Гонзаго созвал их на торжественный семейный совет, о котором упоминал господин де Пероль и на котором нам вскоре предстоит присутствовать.

— Как распродажа? — поинтересовался Ориоль.

— Неудачно, — холодно ответил Гонзаго.

— Ты слышал? — прошептал в укрытии Плюмаж. Галунье, стирая со лба крупные капли пота, сказал:

— Он прав. Эти петушки позволили бы ощипать себя до последнего перышка.